красивого, бородатого киргиза с большими строгими глазами и вели его куда-то. Это как раз и был Кыдыр Чолпонкул, недавно схваченный по требованию баев. Он чем-то болел, его лечил отец Миши, однако его все-таки судили.
Потом юрта исчезла. Чолпонкул а увезли в Сибирь, но через некоторое время он оттуда убежал и, по слухам, вернувшись, скрывался где-то в родных горах Алатау, по-прежнему наводя страх и на киргизских баев и на царскую полицию.
И вот, наконец, мечта Миши сбылась…
Приехали как-то весной к его отцу киргизы, позвали поохотиться на барса. На другой день утром отправился Василий Михайлович в горы, а семилетний Миша, обняв старый тонкоствольный дробовик, тайком забрался к отцу в телегу под сено и, никем не замеченный, свернулся там калачиком.
До гор было близко. Сначала шли «привалки»— холмы — Паспельдек и Аламедин. Между ними лежала тенистая, сыроватая узкая дорога, поросшая огромным укропом — акщуваком. Потом шла котловина, изрезанная ручьями. Лошади потянулись медленным шагом, с трудом одолевая крутой подъем, и, наконец, стали.
Когда затихли шаги отца, Миша вылез из-под сена, спрыгнул с повозки и огляделся.
Глухо журчали невидимые ручьи. Кудахтали в кустах, в бурьяне горные курочки — кекелики.
«Пойду и я барса искать», — решил Миша.
Он двинулся в ту сторону, куда пошел отец. Тропинка вела все выше, идти было нелегко.
Вдруг он услышал, что в кустах кто-то стонет.
Несколько киргизов, верхами и пешие, стояли на лужайке; привалясь к скале, сидел среди них на камне чернобородый джигит. Отец Миши бинтовал ему ногу тугим бинтом, а киргиз морщился и время от времени тихонько стонал. Это был Кыдыр Чолпонкул.
В том же году, ближе к осени, в Пишпек пожаловал военный губернатор Семиреченской области барон фон Таубе. Его резиденция находилась в городе Верном (ныне Алма-Ата), и поскольку железной дороги между Пишпеком и Верным тогда не было и в помине, путь этот проделывался на лихих сменных тройках. Начальник Пишпекского уезда выезжал встречать губернатора на границу своего уезда, к Курдайскому перевалу. Теперь он мчался на бричке впереди губернаторской тройки, оказывая барону фон Таубе установленные почести.
Густая пыль облаками летела из-под копыт двух троек и полувзвода казаков, сопровождавших губернатора. Встречные возчики — арбакеши едва успевали отводить в сторону своих испуганных коней и волов, чтоб дать дорогу кавалькаде.
При въезде в Пишпек барон фон Таубе принял хлеб-соль от депутации городских старшин и тут же начал их распекать:
— От самой Чу надо бы полить дорогу… Так-то встречаете начальство!
С крепостного вала, поросшего бурьяном, ребята — сверстники Миши — с любопытством смотрели на грозного гостя.
— Это не ваш ли Ак-Хан (Белый царь)? — спрашивали у Миши мальчики-узбеки.
Отчитав старшин, губернатор поехал осматривать городские учреждения. Город был еще неказист. Тополя росли хоть и быстро, но тени давали пока что мало. По арыкам текла мутная от растворенной в ней жирной лёссовой глины вода. Куда ни бросал фон Таубе свой начальственный взгляд, он видел всё те же саманные домики, камышовые крыши, глиняные серые дувалы и пыль, пыль, пыль…
— Ну и городок… — бормотал губернатор.
В казначействе, в училище, в уездном правлении — везде был слышен визгливый, придирчивый голос барона.
А когда он добрался до Пишпекской больницы— тут уж совсем разошелся. Почти все койки в ней были заняты больными киргизами и узбеками.
— Э-э-э… — не находя подходящих слов, уперся губернатор взором в сопровождавших его уездного начальника и фельдшера Василия Фрунзе.
И вдруг, побагровев, закричал:
— Додумались! Разве больница учреждена для инородцев?
Уездный начальник разводил руками и лепетал:
— Сто раз указывал…
Уездный начальник отделался выговором, но фельдшер Фрунзе был вскоре по распоряжению губернатора уволен.
Он был вынужден перейти на освободившуюся вакансию фельдшера в поселок Мерке, в ста километрах от Пишпека, уже в пределах другого губернаторства — Сыр-Дарьинского.
Теперь он бывал в Пишпеке только наездами, редко. Старший его сын Константин был устроен в Верненскую гимназию, а Миша учился в Пишпекском начальном училище.
Но вот в один из очередных приездов Василия Михайловича Фрунзе из Мерке в Пишпек к нему явился учитель Свирчевский и сообщил, что из Верненской гимназии пришло предложение рекомендовать для прохождения гимназического курса самого способного из учеников Пишпекской городской школы.
— Ну и что же? — хмуро спросил Василий Михайлович. Он даже думать не смел еще и второго сына послать з гимназию, тем более что подрастали три малолетние дочери.
Но Свирчевский набросился на него с упреками и уговорами:
— Мы признали Мишу наиболее достойным… А раз так, то хоть из кожи вон вылезь, а образование дать ему необходимо. Просто преступлением будет не дать развиться таким способностям.
И хоть очень туго приходилось семье фельдшера, а все-таки на последние гроши отправили Василий Михайлович с Маврой Ефимовной и Мишу учиться в город Верный, в гимназию.
Отправлен он был, по скудости средств, с так называемой «оказией» — с дунганским товарным обозом. Путь в двести тридцать два километра такой обоз проходил за семь-восемь дней на непрестанно понукаемых неторопливых волах.
К северу от Пишпека, в направлении Верного, местность с каждым километром выглядела все более унылой, угрюмой. Выжженная летним зноем степь, холмы и холмики, покрытые мелкорослой полынью, иглистыми кустиками эфедры. Только свист сусликов нарушал тягостную тишину. Но Миша не скучал в пути.
Время от времени через дорогу, с западных пастбищ на восточные, поближе к горам оборванные джигиты перегоняли большие бараньи отары. Как будто какие-то полые воды вдруг хлынут поперек пути. Еще не остриженная шерсть на тысячах бараньих тел волнится, как рябь на воде, и вся эта живая река шерсти и мяса сопит, фыркает, разноголосо блеет…
— Кимды кой-та? — кричит Миша Фрунзе погонщикам по-киргизски. — Чьи бараны?
— Бектонбай-да… (Все принадлежит Бектон- баю), — слышится ответ джигита, помахивающего длинной тонкой жердью, похожей на пику.
Перевалив Курдайский перевал, обоз несколько ускорил свое движение, и вот, наконец, Михаил увидел перед собой у подножия новой высоченной цепи гор знаменитый Верный, столицу Семиречья. По склонам гор спускались голубоватые хвойные леса, между которыми виднелись быстро несущиеся потоки. Город был весь в садах. Только крыши домов кое-где выступали из сплошной зелени.
Густой яблочный запах висел над Верным. Недаром по-казахски город этот именовался Алма- Ата, что значит «отец яблок».
Немногим оживленнее Пишпека, но так же зноен, дремотен был Верный. Только парады гарнизона да огромные скотные ярмарки всколыхивали время от времени вяло-размеренное течение верненскон жизни.
Город Верный властвовал над необъятной казахской степью и над горами Семиречья, выколачивал из миллионов степных и горных кочевников богатые подати и поборы, жирел на бараньем сале, на бесчисленных множествах бараньих туш и шкур…
В Верном жили все высшие чиновники края, стояло несколько полков пехоты и кавалерии. В центре города красовался дворец военного губернатора. Возле крепости, в полосатых будках, дежурили часовые, а в траве валялись маленькие, без лафетов пушки, отнятые когда-то у кокандцев.
Гимназия, деревянная, одноэтажная, стояла возле большого городского сада. А неподалеку от нее виднелось полицейское управление — длинное серое здание, лишь с двумя окнами на улицу. Все остальные
