живет, знают они?
Шабдан поднял голову и, оправив мундир, горделиво посмотрел на гимназистов.
— Ну, где же? — спросил Миша, улыбаясь.
— А зыдесь, вот зыдесь… — Шабдан хлопнул по своему ковровому сиденью и раскатисто, самодовольно захохотал.
В честь гостей, пусть и оказались они не «апицерами», Шабдан устроил конную игру «ер-саиш», подобие рыцарской схватки, на жердях, дал им с удобством переночевать, а затем, снабдив крепкими лошадками, отправил через перевал Тур-Айгыр на самый берег Иссык-Куля, к заветной цели.
Перевал этот недаром носил свое название. В переводе Тур-Айгыр означает «Берегись, конь!».
Путь пролегал над страшными кручами, над бездонными щелями, в которых, вероятно, немало киргизских коньков — опытных, привычных ползунов по горам — сложило свои безропотные головы.
Но вот, наконец, внизу, вдалеке, заголубела гладь Иссык-Куля.
— Таласса… Таласса!.. — закричал кто-то, и вся компания подхватила этот хорошо известный гимназистам клич древнегреческих воинов. Те тоже приветствовали так долгожданное море.
Однако до самой воды Иссык-Куля было еще не так-то близко. Предстояло спуститься по склону и пересечь поросшую полынью, чием и эфедрой примерно семикилометровую береговую террасу. Пробравшись сквозь кромку «тюя-куйрюка» — верблюжьей колючки, друзья подошли к озеру и, на ходу сбрасывая амуницию, кинулись в голубоватую прозрачную воду.
— Вот оно — море синее… — упоенно бормотал Михаил, еще не видавший до сих пор никакого другого моря. Действительно, на востоке горизонт Иссык-Куля сливался с небом, двести двадцать километров до Пржевальска, чем не море…
Лишь к югу глаз различал неясные контуры Терскей-Алатау, южной ветви Тянь-Шаня, со всех сторон облегавшего это горное величественное озеро- море…
Подошел старик пастух.
Он был не очень словоохотлив, но все же поведал русским гостям местную легенду об Иссык-Куле. Она, кстати, немножко касалась и ботаники.
— Тут было когда-то великое стойбище… — так начал старик. — Тысячи тысяч баранов и несметное множество коней паслось по межгорной степи… И владыкой над всем этим богатством был хан Хаспек со звездой над глазами… Хаспек был грозным правителем, и все окрестные роды трепетали, слыша его имя… Но нигде он не мог найти для себя по сердцу жену… Со всех концов света привозили к нему знатные и богатые киргизы своих дочерей, но он не хотел выбрать ни одну… В каждой он находил что-нибудь нехорошее… Либо худа, либо толста, либо нос слишком длинен, либо слишком короток, либо ума у нее слишком мало, либо слишком много… А то просто держаться не умеет, как полагалось бы жене Хаспека. Кудай [4], наконец, разгневался на Хаспека и говорит ему однажды: «До каких пор будешь ты бездетным, надменный хан! Когда выполнишь ты закон для живущих на земле?» Хаспек же, считая, что он даже Кудаю может дерзить, ответил так: «Ты родил солнце и луну, Кудай, и я тоже хочу рождать не жалких, смертных людей, а яркие, вечные звезды. Я хочу быть Джылдыз-Ата»… Кудай подумал и снизошел к желанию Хаспека. Он послал к нему самую красивую из всех своих небесных дев, и она родила две самые яркие звезды неба — Вечернюю и Утреннюю… Но даже и эту небесную деву не полюбил горделивый Хаспек. Он стал над ней издеваться, попрекать, что она не умеет ни верхом ездить, ни илечек [5] повязывать, ни варить бешбармак, ни доить кобылиц… И вот совсем уже разгневанный Кудай велел жене Хаспека, матери звезд, начать доить самую злую, бешеную кобылицу из всех несметных хаспековских табунов. Молоко полилось могучей струей, заполнило все талканы и бурдюки, потекло наземь, получилась река, она затопила свои берега и залила все великое Хаспеково стойбище… Страшное голубое молоко все прибывало, все подымалось, гналось за ним. Хаспек дрожал и кричал от ужаса, полз вверх по скалам — и вот почуял, что нет больше у него сил. Он взмолился о милости. Кудай подумал опять и сделал Хаспека высоким синим цветком, что называется сейчас «иссыкский корень»…
— А молоко превратилось потом в воду? — шутливо спросил Миша у старика. — И вдобавок в соленую?
— Да, видно, уж так… — вяло ответил старик, не расчуяв насмешливости вопроса, но добавил: —Это от слез покинутой жены соленый он стал, наш Иссык-Куль…
Но легенда легендой, а что «иссыкский корень» существует, знали и Миша и Эраст. И даже латинское название его знали: «Аконитум напеллюс».
— И вот растет синий цветок, бывший хан Хаспек, на горах… Он для всех страшен. Ни скот его не ест, ни человек его не трогает. Даже и другие травы не растут возле него… — так закончил старый пастух свой рассказ.
Двинулись дальше вдоль берега Иссык-Куля. Безлюдно было на гигантском озере и на его гористых берегах. Ни паруса, ни даже лодки не скользило по синей глади. Тишину нарушали только пронзительные крики стрижей да свист скворцов, наделавших себе глубоких пещерок-гнезд в высоких срезах берегов.
Время от времени клекот медленно проплывавшего гималайского грифа заставлял путников вскинуть головы. Не раз пробовали и Миша и Драгутин подбить грифа выстрелом, но ничего не получалось. Спокойно, величаво продолжал плыть белоголовый, крылатый великан над голубым простором гигантского озера, над бархатистыми складками гор…
Целых десять дней продолжался путь от Тур-Айгыра до Каракола (Пржевальска), где находилась могила знаменитого исследователя Средней Азии и стоял на приколе в Джергаланской бухте оставшийся после Пржевальского парусный бриг. Делали роздыхи в Чолпон-ата, в Курумды, в Тюпе.
Дальше, от Пржевальска, двинулись без Иванова и Новака, на лошадях, с провожатыми-киргизами. Позади остались целебные ключи Джеты-огуза и густой еловый лес с орхидеями, ирисами, толстыми палицами эремуруса.
Образцы бесчисленных растений быстро пополняли ботаническую коллекцию Миши. Насекомыми и птицами занимался Эраст Поярков.
Выше хвойного пояса, состоявшего из прославленной голубой тянь-шаньской ели, шли изумительные альпийские луга, усыпанные белыми эдельвейсами и огненным циноглоссумом. Воздух становился все более разреженным, трудноватым для дыхания. На восток и на юг снова тянулся покрытый вечными льдами горный массив. А далеко позади едва угадывался синеватыми проблесками сжавшийся, сузившийся Иссык- Куль.
Но вот конь, на котором ехал Миша, вдруг отпрянул в сторону. Прямо перед глазами на гладкой голой полянке возвышался унизанный синими цветами высокий стебель аконитума напеллюс. Миша и Эраст сразу узнали это растение, по ядовитости равное самым страшным ядам — кураре и цикуте.
Долго смотрел Миша на воплощение сказочного хана Хаспека и, наконец, сказал, обращаясь к Эрасту:
Вот, брат, оно, олицетворение самовлюбленного, надменного одиночества…
Они смело продолжали путешествие. Порой все же их охватывал страх. После захода солнца они чувствовали себя затерянными и одинокими среди суровых, мрачных, незнакомых им гор. Окутанные вечерним сумраком, покрытые снегом вершины виднелись уже не где-то вверху, а под ногами. Несмотря на то, что стоял самый жаркий месяц года — июль, на этой угрюмой, совершенно безлюдной высоте было холодно. Здесь была почти зима.
Вот как описывал сам Михаил Фрунзе это увлекательное и полезное путешествие в письме приятелю К. Суконкину в Семипалатинск:
«…Что за веселое время-то было! Мы объехали, во-первых, громадное пространство, были в Пржевальске, объехали озеро Иссык-Куль, затем перевалили Тянь-Шань, спустились к китайской границе, оттуда воротились в Нарын, из Нарына поехали на Сон-Куль — тоже озеро, а с Иссык-Куля — в долину Джумгал. С Джумгала — на Сусамыр, с Сусамыра — в Фергану к Андижану. Не доехав немного до Андижана, повернули в обратный путь. Ты, может быть, удивляешься тому, что я пишу все «объехали», между тем как мы отправились пешком. Но мы именно ехали, так как возле Кастека, по предписанию, нам дали лошадей, и мы с тех пор постоянно ехали верхом на переменных. В заключение несколько цифр.
Мы проехали около 3-х тысяч верст; ехали 68 дней; сделали 16 перевалов, в том числе 9 снеговых; из снеговых самый большой — Тозор в Тянь-Шане; затем Ойчаны, Качены и Устор в Александровском
