отделение. Периодически мы навещали другие тюрьмы. Всегда было немного волнительно посещать тюрьму Массиягу, в которой тянули срок лучшие люди, соль земли Израильской, избранники народа, его краса и гордость, столпы веры и пример для подрастающего поколения. В тюрьме Массиягу содержались лица до осуждения и, зачастую, после него, занимавшие высокое положение в различных сферах общественной жизни. По чистой случайности тюрьма Массиягу находится рядом с единственной в Израиле женской тюрьмой, имеющей многообещающее название Тирца (что в переводе означает «желанная»). Там мы тоже бывали систематически. Иногда нас водили в тель-авивскую тюрьму Абу-Кабир, где находился институт судебно-медицинской экспертизы, и содержались задержанные до суда жители и гости Тель-Авива и его окрестностей. Изредка мы бывали в военной тюрьме № 4 в Црифине. Иногда нам читали лекции в учебном центре психиатрической больницы Шар-Минаше, внутри которой находится особый блок для психбольных, совершивших уголовные преступления. Не избежали мы и посещения единственной в своем роде тюрьмы «Хермон».
Тюрьма «Хермон» — это единственная тюрьма в стране, где проходят полный курс лечения лица, совершившие преступления из-за пристрастия к наркотикам или алкоголю. Так сказать израильский аналог Советского ЛТП. Что любопытно, то здесь же пользуют лиц «страдающих склонностью к насилию в семье». Говоря понятным языком, это те, которые бьют родную супругу смертным боем. По мнению израильских перевоспитателей, это занятие так затягивает, что самостоятельно от этой пагубного пристрастия избавиться невозможно, и таким людям требуется помощь наркологов в условиях, максимально приближенных к тюремным застенкам. Лечение в «Хермоне» состоит в сеансах психотерапии в разных ее видах, которые не прекращаются с утра до вечера. Далеко не каждый из осужденных выдерживает такую психологическую нагрузку. Многие ничему не могут научиться и раз за разом поддаются на провокации психологов, работников тюрьмы и соратников по борьбе с темными страстями. Попасть в «Хермон» можно, обратившись с просьбой в Управление тюрем. Причем высокое право быть заключенным тюрьмы «Хермон» заслужить не просто — далеко не все просьбы о тюремном заключении туда удовлетворяются. А вылететь с «Хермона» достаточно легко — для этого достаточно, чтобы сплоченный общим делом коллектив перевоспитателей-психотерапевтов принял судьбоносное решение о безуспешности «лечения тюрьмой». Обмануть тюремных психотерапевтов сложно. У них на вооружении стоит анализ мочи. При обнаружении в моче вернувшегося из отпуска арестанта следов принятых накануне наркотиков провинившийся вылетает из тюрьмы в тот же день. Приговор в таком случае выносят окончательный, и обжалованию он не подлежит.
Как не странно, цикл лагерных воспоминаний подействовал на Пятоева умиротворительно. «Значит, еще несколько дней назад Наташа была в посольстве, — думал Пятоев, — со слов придурка-кассира вид у нее был цветущий. Именно это его особенно и возмутило. «Выглядела королевой, а денег с собой не было». Из-за этого он ее и запомнил. Обещала прийти завтра, но не пришла. Странно. Почему пришла первый раз? Убежала из публичного дома? Вряд ли. Почему не пришла на завтра? Не понятно.
Необходимо связаться с Гришиным. Что-то он давно не звонил. Пусть попытается выяснить, нашла ли ее мафия, курирующая публичные дома или нет. И надо связаться с Эвенком. Этот видный кинематографист вернулся с очередных гастролей с дальнего Севера и всегда в курсе происходящих событий. Пусть Рабинович ему позвонит и поздравит с очередной женитьбой на мулатке из дальнего вологодского села. Ему должно быть приятно».
— Нет, ты послушай, Пятоев, — неожиданно поменял тему Рабинович, — я хочу тебе сделать подарок. Недавно Гельфенбейн, ну ты помнишь его, художник-убийца, написал большую картину под названием «Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе». Мне картина очень понравилась, и я Гельфенбейна раскулачил, а картину скоммуниздил. А что, портрет Настеньки Шпрехшталмейстеру можно, а мне, начальнику смены, «Освобождения публичного дом нельзя»? Я считаю это не справедливо. Но моя жена дома вешать картину не разрешает. Говорит, она будет действовать на детей возбуждающе. Давай я картину тебе отдам.
— Спасибо, не удобно как-то, — начал отказываться Пятоев.
— Да ты что, — изумился Рабинович, — многофигурная композиция «La Cavalerie Kotovsky libre la maison publique dans Odessa» (Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе) — вещь знаковая, эпохальная. В ней художник не гнался за воссозданием мелких исторических деталей. Он стремился передать сам дух эпохи, её настроение. На кителе военачальника сияла звезда Героя Социалистического труда. Искаженные злобой лица врагов народа, счастливые лица освобожденных женщин, бросающих колосья пшеницы к ногам наступающих красноармейцев, бутылки «Столичной» на столах, смятый пионерский галстук, забытый в суматохе на простыне, повестка из кожно-венерического диспансера на полу, все это воссоздает неповторимый дух России, которую мы потеряли, а ты отказываешься?
— Может ты, Пятоев, тоже масон? — не сдержался Шпрехшталмейстер, — так ты так и скажи. Мы здесь все свои, поймем, не осудим. Мне, например, Гельфенбейн написал портрет моей Настеньки. Между прочим, портрет тонко передает ее загадочную улыбку. Правда портрет Настеньки почти полностью повторяет портрет Брежнева, который когда-то висел в псковском цирке, но мне картина очень нравится.
— Да ты что, Пятоев, брезгуешь мной, подарок принимать не хочешь? — не унимался Рабинович, — Может ты меня за пьянку осуждаешь? Да знаешь ли ты, майор чертов, что меня Израиль чуть России не выдал. На растерзание!
Пятоев тяжело вздохнул. Недавно с Рабиновичем действительно произошел какой-то странный случай. Несколько дней назад медбрата Рабиновича неожиданно попросили зайти в кабинет его начальника по имени Тарас. В кабинете сидели главный врач, главный медбрат, сам Тарас и представитель органов. Представителя органов звали Израиль Фельдман, и Рабинович каждую весну частным образом делал ему курс уколов от паранойяльного бреда, но сейчас и Рабинович, и представитель органов сделали вид, будто они не знакомы.
— Михаил, или как вас там, — сказал Тарас, — я не счел возможным скрывать от компетентных органов всю правду.
— Ну и правильно, — не стал спорить Рабинович, — на вашем месте я поступил точно так же.
Тарас развел руками, символизируя, что он их умывает, и сел на стул. В беседу вступил представитель органов:
— Мы все понимаем. Более того, лично я даже сочувственно отношусь к борьбе вашего народа, но и вы должны нас понять…
То, что представитель органов, которого зовут Израиль Фельдман, не является евреем, было для Рабиновича большим сюрпризом. Даже с учётом того, что он относится к борьбе народа, к которому принадлежит Рабинович, с сочувствием. О какой, собственно, борьбе идет речь, Рабиновичу тоже было непонятно.
— Я вижу, что вы растеряны. Вам, видимо, казалось, что вас никогда не обнаружат? — представитель органов вёл допрос в динамичной манере, стараясь воспользоваться фактором неожиданности. — Вы, надеюсь, не будете отрицать, что умеете играть на барабане?
— Не буду, на барабане я играю с детства, а откуда вы об этом знаете?
Израиль Фельдман тонко улыбнулся и напомнил, что вопросы здесь задает он. Рабиновича удивила реакция главного врача. Он смотрел на Рабиновича, как подросток на кинозвезду. На его лице восторг сменялся восхищением.
— Меня радует, что вы прекратили запираться. Откровенные ответы на мои прямые вопросы несколько облегчат ваше положение, — представитель органов чувствовал себя если не на коне, то на резвом пони.
— Жду прямых вопросов с большим нетерпением, а еще лучше скажите прямо, о чем идет речь, — Рабинович был настолько заинтригован, что чуть чистосердечно не признался в чем-то ему пока неведомом.
— Вы снова утверждаете, что не являетесь чеченским полевым командиром по кличке Барабанщик? — укоризненно затянул Фельдман.
— Рабиновичу стало весело.
— Вы что, отравляющих веществ надышались? Какой чеченский полевой командир! — воскликнул, было, пораженный Рабинович, но потом быстро пришел в свое нормальное состояние и добавил, — Я
