вещам и предметам вокруг ровную устойчивость.
«Неужели все-таки перелом возможен? — окрыляла его ликующая надежда. — Наверное, есть же предел людскому безумию?»
Когда явь окончательно определилась в нем и к нему вернулась способность отчетливо воспринимать окружающее, он решил, что настало время обратиться к населению и войскам с ободряющим воззванием, и попросил вызвать для разговора на эту тему кого-нибудь из правительственного отдела печати.
Человек, присланный по вызову, был довольно высок, плотен, с отрешенными, как у больной овцы, глазами и типично профессиональной бородкой на тонкогубом лице. Войдя, он нерешительно помялся у порога, после чего бочком двинулся навстречу адмиральскому кивку, по кивку же сел, вернее, примостился на краешке кресла и, вопросительно воззрившись на хозяина, выслушал его соображения.
— Распространить ваше воззвание как можно шире — это наш долг, адмирал, — этим сугубо штатским обращением к нему гость как бы подчеркивал свою независимость от существующей субординации. — Я могу записать сейчас же, под вашу диктовку.
Что-то в этом человеке сразу же насторожило Адмирала. Во всем его облике, в тоне, в манере держаться чувствовалась затаенная уверенность в чем-то таком, что недоступно пониманию многих, если не всех остальных, смертных и чем он не спешил поделиться с ближними.
«Еще один мессия, — досадливо поморщился про себя Адмирал, — сколько вас, куда вас гонят!»
— Извините, с кем имею честь?
— Бывший приват-доцент московского университета Николай Устрялов, адмирал, — с подчеркнутой размеренностью ответил тот. — Теперь служу у вас, в бюро печати.
Гость уже вызывал в Адмирале настоящее любопытство.
— Вы только служите или еще верите в свою службу?
— Нет, адмирал, не верю, — овечьи глаза гостя пристально отвердели, — но отправляю ее исправно, я прочно привязан к вашей колеснице, адмирал, и другого пути у меня нет.
— Во что же вы верите, уважаемый?
— В то же, что и вы, адмирал, но у меня нет иллюзий.
— Что вы имеете в виду?
— Я могу быть откровенным, адмирал?
— Вполне.
— Хорошо, адмирал, я хочу изложить вам свою личную точку зрения на развитие событий, — поерзав, он чуть поплотнее вдвинулся в кресло, но все же окончательно не расслабился, видно, опасаясь быть прерванным в любую минуту. — Поймите меня правильно, адмирал, у меня нет сомнений, я дойду с вами до самого конца, но считаю, что наша борьба диктуется лишь политическим романтизмом, реальных же шансов у нас нет, потому что происходящее — это не просто бунт или даже революция, что было бы еще полбеды, после революции общественный организм в конечном счете восстанавливается в том или ином виде, сейчас, адмирал, происходит нечто куда более судьбоносное, чем революция…
— Что же? — нетерпеливо перебил его Адмирал. — Что?
— Смена цивилизаций. И Россия только начало этой смены. Уверяю вас, адмирал, ни Ленин, ни Троцкий тут ни при чем, будь они хоть о семи пядях во лбу, им не дано изменить ничего в этом процессе, он протекает помимо их усилий, искусство их состоит только в том, чтобы держаться на его поверхности, придет время — он поглотит и их, если они вовремя не успеют умереть своей смертью. В подобных катаклизмах, как при землетрясениях, нет правых и виноватых, есть только жертвы, вне зависимости от места на баррикаде. Кто бы ни оказался победителями, им придется строить новые баррикады уже друг против друга и так до бесконечности, пока последнюю из баррикад не воздвигнут два оставшихся на земле человека, после чего победитель уничтожит самого себя и тогда конец, сумерки богов, тьма: сегодня впервые в своей истории, адмирал, человек восстал не против социальной несправедливости, а против самого себя, — он беспомощно развел руками и впервые слабо улыбнулся. — Вы хотели откровенности, адмирал.
— Так чей же это замысел, наконец? — надсадно вырвалось у Адмирала.
— Дьявола, — все тем же ровным голосом откликнулся гость.
— А Бог? Бог где?
— Если люди забыли о Нем, то, видно, не в Его правилах напоминать им о себе.
— Ну, это уже кощунство! — взвился Адмирал. — Хула на Духа Святого!
— К сожалению, словами ничего нельзя изменить, адмирал.
— Предлагаете сдаться без боя?
— Наоборот. Мы обречены идти до конца.
— И скоро, по-вашему, этот самый конец?
— Мы в самом его начале, адмирал.
— Но они бегут!
— Это как в океане, адмирал, только временный отлив, следующий прилив накроет нас с головой.
— Что же тогда, по-вашему, делать?
Устрялов снова виновато улыбнулся:
— Драться.
— Спасибо за совет, — Адмирал встал, прекращая разговор, охваченный одновременно запальчивостью и смятением. — Текст обращения я напишу сам и передам по назначению. Честь имею.
После ухода Устрялова Адмирал еще долго не мог успокоиться. Впервые то, что он всегда предчувствовал и о чем беспрестанно думал, было высказано ему вслух другим человеком и с такой пугающей откровенностью. Перед ним вдруг воочию раздвинулся некий покров, за которым его смятенной душе открылась такая зияющая пустота, что все в нем до колкого холода в кончиках пальцев зашлось от смертной тоски и бессильного крика: «По какие грехи нам кара, Господи!»
Словно увлекаемый в эту притягательную пустоту, Адмирал в поисках опоры вцепился в подлокотники кресла, и явь снова поплыла вокруг него в бредовом тумане. Свет и тени скрещивались между собой, стремительно прокручивая в памяти цветной калейдоскоп лиц, голосов, видений. С мучительным упрямством продираясь к своему сознанию сквозь эту обжигающую мешанину, он снова и снова изводился разъедающей сердце виной: зачем он взял на себя эту ношу, по какому праву, не веря в конечный результат, повел за собою других на верную гибель, по каким Божеским или человеческим законам действовал и во имя чего?
В такие минуты ему нужна, необходима была Анна. Одно ее присутствие облегчало его, врачевало знойно тлевшую в нем боль, сообщая ему то ровное умиротворение, которого ей было не занимать. Стоило ему приступить к работе, и ее тут же уносило в повседневные хлопоты. Госпиталь, швейные мастерские, благотворительные организации отнимали у нее ровно столько времени, сколько было необходимо, чтобы оставаться на расстоянии от него до первого его зова. Если бы она знала сейчас, как он нуждался в ней в эту минуту!
Появление Удальцова на пороге кабинета облегчающе заслонило распахнувшуюся было перед Адмиралом и влекущую его к себе бездну:
— Прибыл генерал Нокс, Ваше превосходительство!
А тот, не ожидая приглашения, уже светился, сиял из-за удальцовского плеча всем своим белозубым ртом, ямочками на холеных щеках, безукоризненным пробором.
— У меня для вас великолепные новости, адмирал! — его сияние напористо заполняло собой окружающее пространство. — Правительство Его Величества готово признать вас, уверяю вас, адмирал, это дело считанных дней.
Казалось, в эту минуту через него на Адмирала излучалась вся мощь Британской Империи, сулящей безвестному туземцу несметные россыпи стеклянных бус и до слез умилявшейся при этом собственным великодушием.
— Будем надеяться, — не поддался, не размяк в его сиянии Адмирал, — знаете, как у нас говорят в России: улита едет, когда-то будет.
Уязвленность гостя оказалась прямо пропорциональной его, тут же угасшему, энтузиазму:
