— А Рыжов — напротив. С ним поделикатнее, старшой. Жутко обижается, когда его ругают.
Они шли мимо Дома офицеров. В сквере перед ним на высоком постаменте стоял танк «Т–34» — стандартный памятник, какие встречаются почти в каждом гарнизоне, особенно танковом. На фронтальной плоскости постамента золотыми буквами были написаны фамилии офицеров, сержантов и солдат дивизии, погибших в боях Великой Отечественной войны.
— Вот еще что, — сказал капитан, поравнявшись с памятником. — Перед принятием присяги молодых солдат непременно приводи сюда, к памятнику. Форма одежды — парадная, цветы — ну и так далее. И прикажи, чтобы комсорг речь толкнул, но только не длинную… Длинная рассеивает внимание, отвлекает. Ясно?
— Понятно, — сказал Алексеев. — Традиция?
— Традиция. Формальность, конечно, но армейские ритуалы вообще мобилизуют. А раз так, значит, надо.
Старик с авоськой сидел на скамье во дворе, со всех сторон замкнутом жилыми домами. Посередине двора был залит каток, уже, правда, подтаявший. Однако это не мешало выписывать круги по мокрому льду девочке лет семи, одетой в юбочку с меховой оторочкой.
Подкатив к скамейке, на которой сидел старик, девочка поставила на нее ногу и принялась завязывать шнурок, но у нее это никак не получалось.
— Давай помогу, — улыбнулся старик и стал неумело завязывать шнурок дрожащими пальцами.
— А у вас пальцы дрожат, — сказала она.
— Дрожат, — согласился старик. — Но я справлюсь. Ты кем хочешь стать — Пахомовой или Родниной?
— Я — в одиночном, — девочка очень серьезно вздохнула. — У нас в этом виде с медалями плохо. Спасибо, дедушка. — И, деловито кивнув на прощанье, укатила прочь.
Старик засмеялся, покрутил головой и, немного понаблюдав за девочкой, поднялся. Взял авоську и пошел к дому, осторожно ступая чинеными яловыми сапогами.
Капитан и старший лейтенант Алексеев шли по улице военного городка. Здесь все знали друг друга, и капитану приходилось то и дело отвечать на приветствия встречных и обгоняющих.
— Ты извини, специально не знакомлю, — сказал он Алексееву.
— Понятное дело. Шапочное знакомство не для нашей службы. Тут либо все надо знать, либо — ничего.
— Тут и так все всё знают, — капитан невесело усмехнулся. — Вот, к примеру, есть у меня старик. Отец моей жены, а мне, стало быть, тесть, да? Как пришел приказ об академии, все время о нем думаю, но с Любой, с женой своей, еще не говорил. По правде сказать, тяну. Не решаюсь. Понимаешь, тащить его с собой в Москву совершенно невозможно. Там первое время наверняка в общежитии мыкаться, а его туда вообще могут и не пустить. Но даже если удастся снять квартиру…
— А здесь его разве нельзя оставить? — удивился старший лейтенант. — Ты тут — по первому номеру, в академию от части едешь. Пенсию твой тесть получает?
— Получает, дело не в деньгах. Беспомощный он какой–то, неприспособленный. Вечно всем помогать норовит, а ничего не выходит. И руки дрожат, и видит плохо. И потом, пить ему совершенно нельзя. Категорически.
— А он что, закладывает?
— Нет, что ты. Но сейчас за ним Люба присматривает, а если один останется, все может быть. Уговорят, разжалобят, затянут. А для старика две–три рюмки — это конец.
— А кроме вас у него никого нет?
— У меня — никого, а у Любы — брат. В Сызрани. Жена у него — стерва. Боюсь, обижать старика начнет. Но я принял решение все–таки отправить его в Сызрань. Нет у меня иного выхода. Так что ты, старшой, не удивляйся, когда о нас тут услышишь. Для того все и рассказал.
— Догадываюсь.
— Может, зайдешь к нам? — спросил капитан. — Отвальный вечер, с офицерами познакомлю. Да и старика сам увидишь.
— Извини, нет, — твердо сказал старший лейтенант. — Не люблю в чужом пиру похмелья, капитан.
Старик стоял в подъезде и, перехватывая авоську из руки в руку, пытался открыть почтовый ящик. Давалось это ему нелегко, но он наконец–таки попал ключом в замок, откинул крышку и вытащил из ящика газеты. При этом на ступеньку лестницы упала открытка. Покряхтев, старик поднял ее и, вскинув на лоб очки, принялся читать, медленно шевеля губами:
— Дорогой друг! Наши отцы погибли в одном бою. Если хочешь почтить их память, приезжай шестого марта, в годовщину боя, на станцию Подбедня…
И пока старик читал открытку, возник стук доброй сотни пар сапог об утоптанную землю казарменного плаца и послышался рыкающий голос старшины:
— Рраз–два–трри! Рраз–два–трри! Рраз!.. Левое плечо вперед… маррш! Ррота, ножку!..
Рота курсантов военного училища военного времени вытягивалась на плац. Восемьдесят шесть пар новеньких кирзачей старательно выколачивали пыль из притоптанной земли. Роту вел кряжистый старшина–сверхсрочник, подавая команды с обычным для училищных старшин удваиванием рычащих звуков:
— Ррота… стой! Напрра–во! Подрравняйсь! Смиррна! Стоять вольно!
Рота стояла посреди пыльного плаца, повернувшись фронтом к накрытому красной скатертью столу, на котором стопками были сложены офицерские погоны зеленого фронтового цвета.
Кабинет начальника училища выходил окнами на плац. Возле открытого окна стоял сам начальник, старый полковник с седыми игольчатыми бровями, и рядом с ним — крутошекий улыбающийся майор, в рюмочку перетянутый портупеей, с медалями на щегольски отутюженной гимнастерке.
— Орлы, товарищ полковник! — Майора прямо–таки распирало от радости. — Орелики! До чего же мне, товарищ полковник, повезло: без волокиты, без ожиданий получаю у вас целый курс лейтенантов. Восемьдесят шесть душ. Аж на три души больше, чем фронт заказывал!
Начальник училища подвигал бровями и хмуро покосился на развеселившегося майора.
— Ваши ребята в младших лейтенантах не засидятся, — распинался тот. — Кроме того, через месяц каждому гарантирую орден.
— А жизнь? — скучно спросил полковник.
— Война, товарищ полковник, — развел руками майор. — Либо грудь в крестах, либо голова в кустах.
Полковник вздохнул:
— Относительно голов вы правильно высказались, майор. Исключительно правильно.
Майор хотел было обидеться, но передумал и снова несокрушимо заулыбался:
— Эх, жаль, оркестра у вас нет, товарищ полковник. Такой день! Ведь вот зачитаете вы сейчас приказ, и весь этот строй из курсантского превратится в офицерский. Какое мгновение! Надо бы оркестр. Личные поздравления каждому. Персональные рукопожатия. Чтобы запомнилось на всю жизнь.
— Жизнь, — повторил полковник и снова вздохнул:
— Вы, майор, под словом «жизнь» понимаете завтрашний день плюс что–то бесконечно длинное. Не так ли?
— Так точно, — улыбнулся майор — А вы, товарищ полковник?
— Гм, гм… — хмуро прокашлялся начальник училища. — Я этих мальчишек, майор, каждые четыре месяца выпускаю. Каждые четыре, трижды в год. Посему за словом «жизнь» вижу только их путь до фронта плюс еще несколько дней до первого боя. А там — как повезет. — Он одернул китель и двинулся к дверям. — Идемте на плац, майор. Пора.
— Товарищ полковник, — вдруг невероятно проникновенно сказал майор — Уважьте личную блажь!
Полковник остановился, чуть поднял брови:
— Блажь?
— Так точно. Разрешите зачитать поименный список личного состава, — попросил майор. — Ведь