хозяйственного мыла:
— Товарищ младший лейтенант, наше мыло! То самое, сворованное. Он его за фанеркой сховал, гад.
— Та–ак, — со злым торжеством констатировал Суслин. — Чья это тумбочка? Святкина?
— Нет. Крынкина.
— Ко мне его. Живо!
Глебов рванулся к двери, но вскоре вернулся, конвоируя тщедушного Крынкина.
— Товарищ младший лейтенант, по вашему приказанию рядовой Крынкин…
Но Суслин не дал рядовому Крынкину окончить рапорт. Отступив в сторону, открыл лежащее на тумбочке мыло, и Крынкин сразу виновато опустил голову.
— Объясните, Крынкин, как это мыло попало в вашу тумбочку?
Крынкин подавленно молчал. Только краснел. Медленно и мучительно.
— Вы меня слышите, Крынкин?
— Я, это… Виноват, — еле слышно сказал солдат.
— Украли? — напирал командир взвода. — Украли у своих же товарищей?
Крынкин покивал. Ушанка смешно заерзала на его круглой стриженой голове.
— Эх вы, комсомолец, — вздохнул Суслин. — Пока — комсомолец! Надеюсь, до первого собрания.
— Простите, товарищ…
— Берите мыло, и идем ко взводу, — решительно приказал Суслин. — Вот там вы все сами и объясните своим товарищам.
Крынкин поднял голову. По лицу его катились слезы, но солдат, не моргая, смотрел на командира. Игорю вдруг стало не по себе, и он отвел глаза.
— Берите мыло.
— Мамане послать хотел, — вдруг тихо сказал Крынкин. — Маманя у меня голодует. И сестры. Сильно голодуют. Отца убили у нас. И брата. На брата «похоронка» пришла, у мамани ноги отнялись. По избе еще ходит, а так… Думал, мыла им, хлебца чтоб купили. Голодно. Сильно голодно им, товарищ младший лейтенант.
— Мне жаль вас, Крынкин, — помолчав, сказал Игорь. — И родных ваших тоже жаль, и вообще… Но вы же украли. Украли!..
— Украл, — покорно согласился Крынкин. — Думал, мамане. Думал, это… — И замолчал.
— Простите вы его, товарищ младший лейтенант, — сказал Глебов. — Я насчет голода знаю. Когда мать есть хочет, так не то что мыло — хлеб украдешь. Я знаю. Простите Крынкина.
— Оставьте ваши советы, Глебов, — поморщился Суслин.
— А я скажу, что я украл! — вдруг зло выкрикнул Глебов. — Пусть в штрафную меня, пусть куда угодно, лишь бы на фронт поскорее! Вы под немцами не были, а я был. И не просто был, а пахал под ними, да! И все равно скажу, что я мыло это украл, а не Крынкин. Он же слабый, не видите, что ли? А я — злой, мне ничего не страшно. Так что либо я, либо…
— А что — либо? — тоже закричал Суслин. — Ну что — либо?!. Что? Снова в тумбочку запихать, да? За фанерку? Ну, что вы молчите, Глебов?
— Был бы я командиром, — сказал дневальный, — я бы знал что.
— Так подскажите мне!
— Будто вы сами не знаете? — усмехнулся Глебов.
— Не знаю, — сердито признался Игорь.
— Пойдите на почту и отправьте это мыло Крынкина мамане. От имени взвода.
— Не надо! — всхлипнув, закричал Крынкин. — Не надо это! Не надо!
— Нет, надо! — резко сказал Глебов. — Надо, чтоб ты, гад, на всю жизнь запомнил, как у товарищей воровать!
— Идите, Крынкин, — сказал младший лейтенант. — И пока помалкивайте там.
Шмыгая носом, Крынкин вышел.
— Не понимаю я вас, Глебов, — вздохнул Игорь. — С одной стороны, вроде бы… А вообще непедагогично. Непедагогично, и я вас не понимаю.
— Не голодали вы, товарищ младший лейтенант, — колюче глядя на Игоря, сказал Глебов. — Не голодали…
Когда Константин вошел в станционный буфет, там было пусто.
Только молодая полная буфетчица разговаривала из–за стойки с Аней, которая в одиночестве завтракала за столиком у окна.
— А твой все летает?
— Летает.
— Не пьет–то хоть?
— Ему нельзя, — печально улыбнулась Аня. — Он у меня — летчик–истребитель. Садитесь, Костя, позавтракайте.
Константин сел за ее столик.
— Билет компостировал, — сказал он. — Поезд завтра вечером. В двадцать два сорок четыре. Так что все отлично устроилось.
Анна перестала улыбаться.
— Вы забыли, какого числа погибли наши отцы? Шестого марта. Все только послезавтра съезжаться начнут.
— Ничего не поделаешь, — сказал Константин. — Меня в Москве ждут. Схожу на могилу, возложу букет.
— Люся, посчитай мне, пожалуйста, — сказала Анна буфетчице.
— Вместе считать?
— Отдельно, — Анна отвела глаза от Константина. — А вы спросите автобус на Ильинку, товарищ капитан. От Ильинки они тогда прошли совсем немного, пешком доберетесь. Только напрасно вы букет с собой не захватили. Здесь цветов не достать, придется ограничиться возложением еловой ветки.
Встала, отошла к стойке. Расплачивалась там с буфетчицей. А у Константина вдруг пропал аппетит.
— Ну что сидите? — злясь, спросила Анна. — Вы же спешили отдать сыновний долг и отбыть в столицу нашей родины.
— Вы местная? — спросил вдруг Константин.
— Нет.
— Родственники тут?
— Почти родственники, — нехотя ответила Анна и, помолчав, добавила:
— Я здесь в пятнадцатый раз.
— В пятнадцатый?.. — удивился Константин, только теперь начиная догадываться. — И всегда в марте?
— Всегда в марте, — ответила Анна. — Однажды была летом. Отпуск здесь провела. Но это не в счет. Это в шестнадцатый раз.
— Тем летом обелиск на братскую могилу ставили, — пояснила буфетчица. — Еще Гарбузенко жив был.
— Какой Гарбузенко? — спросил Константин.
— Старший сержант. Помощник командира взвода, — пояснила Анна. — Умер два года назад, просил, чтоб его — в ту же, братскую. С трудом, но удалось.
— Значит, вы ездите сюда половину вашей жизни?
— Отец и есть половина жизни. Половина жизни — отец, другая половина — мама.
— Здесь живет кто–нибудь, кто был в том бою? — помолчав, спросил Константин.
— В бою погибли все, — ответила Анна. — Немцы добили даже раненых. Но одна девочка из Ильинки пряталась в кустах. То есть это тогда она была девочкой, теперь она — Валентина Ивановна. Я у нее останавливаюсь.
Константин очень внимательно выслушал ее, вздохнул, помолчал. Сказал вдруг, не глядя:
