— Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
— Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына — в сорок втором на Дону, младшего — в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда–то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
— Кто? Стреляю!
— Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант–связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ–палатки на каменный пол весело капала вода.
— Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
— Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице — дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ–палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
— У тебя шинель найдется, старшой?
— В шкафу, — помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: — Только я не храплю.
— Я иносказательно. — Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как–то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: — Ты… то есть вы…
— Свет погаси! — резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
— Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
— Иваньшина покажет, — сказал военком. — А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери — преподавателе литературы и об отце — директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
— А ты не пошел, — уточнила Иваньшина.
— Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему– то была уверена, что отец вернется.
— В сорок первом не возвращались.
— Да, вы правильно говорите.
— Вы? — Антонина усмехнулась. — А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое–то…
— Какое?
— Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела–то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо–спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
— Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту — фьюить! — коленом под зад!
— Как? Как же вы могли? — Вельяминов даже остановился. — А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
— А пусть нас не пачкает! — Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно. — Мы не за тем на фронт шли, а из–за таких, как эта, твоя…
— Моя? — тихо удивился он. — Ну почему же моя? Где логика?
Они стояли посреди грязного пустыря, заваленного осколками кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.
— Терпеть не могу интеллигентов, — вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.
— За что? — Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался. — За то, что они вас учат, лечат, развлекают?
— А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как–нибудь. Уж как–нибудь.
— Что сама? Что сама? Что сама, что как–нибудь? Дура ты, оказывается.
И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:
— Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.
Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:
— И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.
— Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь — учить, лечить да развлекать.
Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как–то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное — это их разговоры.
— Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.
— Почему это? Сколько на фронте концертов было, артисты приезжали, а ты говоришь.
— Концерт — знак культуры, а я говорю об атмосфере, в которой живет современный человек и без которой он превращается в животное. Культура поведения, культура знаний, быта, общения, то есть культура каждого дня — вот чего лишает нас война.
— Да что мы, на войне некультурно вели себя, что ли? Ты, Валентин, говори, да не заговаривайся.
— Я же не о том, Тоня.
— Ладно, помолчи уж. Ешь вон картошку, пока горячая.
Ворчливо кормила лейтенанта Вельяминова, подкладывая получше да повкуснее. Ей нравилось его кормить, поить чаем, даже ворчать на него нравилось.
— Если все учеными станут, что будет–то?
— Не знаю, но уверен, что замечательно. Представляешь, все вокруг грамотные, вежливые, воспитанные. Вот почему нам учиться необходимо, Тоня. И самим учиться, и других учить. И ты времени не теряй и иди в институт, пока не все еще перезабыла. Я в тебя верю.
Военком приглядывался молча, но внимательно. А приметив, что вместо бриджей появилась юбка, сказал с глазу на глаз:
— Комната тебе нужна, Иваньшина.
— Зачем…
Начала она с привычной агрессивностью, но примолкла и неожиданно покраснела. А майор вздохнул, потрепал ее по коротко стриженной голове и прекратил этот разговор. И ей было радостно, что многое он
