Многослов-2, или Записки офигевшего человека

слова! – сформироваться не может. Книга в России – понятие практически сакральное.

Вот два русских писателя произносят нобелевские речи. И один из них говорит: «Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время его существования, отличить себя в толпе как предшественников, так и себе подобных, избежать тавтологии, то есть участи, известной иначе под почетным названием 'жертвы истории'».

А другой Нобелевский лауреат ему как бы вторит: «Искусство обладает могучей силой воздействия на ум и сердце человека. Думаю, что художником имеет право называться тот, кто направляет эту силу на созидание прекрасного в душах людей, на благо человечества».

Первого зовут Иосиф Бродский. Второго – Михаил Шолохов. Более разных писателей, пожалуй, трудно представить. Убежден, что, пожалуй, на все в этом мире они смотрели по-разному. Однако оба были убеждены в высоком предназначении литературы. И тот, кто стал символом неприятия советского строя; и тот, кто был символом абсолютной и единственной верности этому строю. Два столь разных писателя понимали: книга – это не просто так сброшюрованные листочки, а нечто, обладающее огромным воздействием на умы и сердца.

Незадолго перед смертью великий русский писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин писал сыну: «Паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому». Между прочим, Михаил Евграфович сам сделал недурную чиновничью карьеру: управлял как-никак губернскими казенными палатами, а вот ведь сыну завещал не карьеру делать, а литературу любить.

В 20-е годы прошлого века Валерий Брюсов издавал в революционном Петрограде «Народную поэтическую библиотеку». Представляете? В те страшные годы ему, купеческому сыну, казалось важным – поэзией воспитывать души людей. К слову сказать, не это ли называется «святой простотой»?

У Марины Цветаевой есть такие замечательные строки:

Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Стоящие рядом «книга» и «жизнь» – это очень по-русски. Может, конечно, фраза «ставка больше, чем жизнь» – из другой оперы. Но то, что в России «книга больше, чем жизнь» – это уж не извольте сомневаться.

Великая русская литература не подарила миру своего Александра Дюма или Майн Рида – авантюрная литература у нас не в чести. Нет у нас и отечественных Агаты Кристи или Конан Дойля. Главный детектив нашей литературы – это, пожалуй, «Преступление и наказание» Достоевского: тот еще детектив, если честно. С юмором, как мы уже говорили в этой книге, тоже – напряг: мы любим если и не смех сквозь слезы, то уж точно – слезы сквозь смех. Одна из самых веселых в мировой литературе повестей «О том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н.В. Гоголя заканчивается трагическим вздохом: «Скучно на этом свете, господа…»

В русской литературе вообще не вдруг отыщешь книгу с героем-победителем. Персонажи наших классиков все как-то больше не обстоятельства побеждают, а сами с собой борются: с комплексами собственными, пессимизмом.

Герои произведений западных писателей борются с окружающим миром, герои наших писателей никак не могут договориться сами с собой. Большинство русских классиков относятся к героем своих произведений скорей с жалостью, чем с гордостью; скорее, даже с некоторым пренебрежением, чем с восторгом.

Вот мы и привыкли: герои книг должны возбуждать мысли и чувства, воспитывать, понимаешь, должны. А вот развлекать – это нет. Если книга несет духовность, то о каких же развлечениях, простите, может идти речь?

Однако как войдешь сегодня в книжный магазин, где литература буквально чуть ли не вытесняет людей, так и подумаешь: вот это вот все, что тут находится, – оно что ли больше, чем жизнь? Оно, что ли, воспитатель? Полистаешь большинство изданий и скажешь сам себе: «Если эти книги – носители духовности, то лучше уж я буду бездуховным…»

«В последнее время размножение книг приняло чрезвычайные размеры… увеличиваясь количественно, книги понижаются качественно». Это вчера сказано? Нет, отнюдь. Это сказано аж в 18 79 году знаменитым философом, основоположником русского космизма Николаем Федоровичем Федоровым.

И вот тут-то и возникает вопрос о предмете нашего разговора. Мы, читатели дорогие, о чем, собственно говоря, ведем речь? Какой смысл мы вкладываем в это до боли знакомое слово – «литература»? Литература – это, собственно говоря, что?

Любые сброшюрованные листочки с буковками? А «Справочник для поступающих в вузы»? Нет? А «Поваренная книга»? Тоже – нет? А вот Игорь Губерман вместе с соавторами написали «Книгу о вкусной и здоровой жизни». С одной стороны, в ней полно рецептов, с другой – она написана лучше иного детектива, который – формально говоря – имеет, вроде бы, все признаки литературы.

Не, ну должен же быть какой-нибудь критерий, отличающий литературу от не литературы?

Вот, например, в 1924 году один малоизвестный а ту пору политик попал в тюрьму. Там он написал книгу, которая вскоре была выпущена в свет и стала очень популярной: уже к 1939 году ее общий тираж на 11 языках составил более пяти миллионов экземпляров. Правда, к тому времени политик стал очень знаменит. Звали его Адольф Гитлер, а книга называется «Майн кампф». «Майн кампф» – это литература? Надо с изрядной долей печали признать, что книга Гитлера повлияла на миллионы людей, но как-то ужасно обидно причислять ее к литературе.

А то что ж это выходит? И Библия, и Толстой, и Гитлер, и любовные романы, и «Слово о полку Игореве» – это все литература? И Шолохов, и Бродский, и Донцова, и авторы бесконечных пародий на Гарри Поттера – литература?

Бросаюсь к своим любимым Брокгаузу и Ефрону. Они говорят: успокойтесь. В общем смысле литература – это то же самое, что письменность, то есть «совокупность всех письменами начертанных на камнях, папирусе, коже, бумаге и прочих произведений человеческого творчества, в которых отразились быт, идеи, чувства, стремления и борьба людей, вообще вся историческая жизнь человечества».

Успокоили, называется. Получается, что не только книга Гитлера, но даже наскальные надписи – литература? Вот, например, как мы уже говорили в главе «Журналистика», – от изобретателей алфавита финикийцев книг не осталось, но зато сохранились надписи на могилах. Эти надписи – тоже литература? Та самая, что «больше, чем жизнь»?

«Успокойтесь!» – как бы снова повторяют Брокгауз и Ефрон и разъясняют: «В более тесном смысле под литературой разумеются лишь произведения изящной словесности». Ага, значит, так. Но все равно ведь непонятно: а как, собственно говоря, определить: изящна словесность или не очень? И кто это должен определять?

Писатель Александр Кабаков в эфире моей программы «Ночной полёт» сказал, что произведение литературы отличается от «нелитературы» тем, что в нем есть свой мир. Вот если создает писатель свой мир, значит, это литература, не создает – фигня.

Поэтому – продолжая наш пример – «Поваренная книга», если она написана Губерманом, вполне может быть литературой. А детектив, в котором нет никакого своего мира, литературой вовсе даже может и не оказаться.

Мне точка зрения Кабакова близка. Однако с одной оговоркой: существует ли собственный мир в книге или нет его – каждый читатель определяет для себя сам.

Ведь создание мира литературного произведения – это не индивидуальный акт писателя, а совместный процесс того, кто написал, и того, кто читает.

Рукописи, конечно, не горят. Но жить своей подлинной жизнью они начинают только тогда, когда у них появляется читатель. Мы часто и привычно говорим о волшебстве писателя. На самом деле главный волшебник – читатель: это только благодаря ему в сброшюрованных листках бумаги может родиться живой мир и вспыхнуть живая жизнь.

И тогда получается, что даже классическая литература – не для любого является литературой. Отнюдь не в каждом классическом произведении современный читатель может «зажечь» тот самый живой мир и ту самую живую жизнь. Грустно, конечно, но факт: то, что мы называем «великими книгами», имеет свойство умирать, то есть превращаться в памятники. Согласитесь, что вряд ли сегодня кого-нибудь могут заставить плакать строки поэм Гомера или смеяться – пьесы Аристофана. Да и много ли – прошу прощения – найдется среди ваших знакомых тех, кто, отринув сегодняшнюю суетливую жизнь, может эдак сесть, да и прочитать