Соблаговолите же, почтеннейшие, представить себе, как я, Менделе Мойхер-Сфорим, собственной персоной, глубоко задумавшись, стою осенней порой со своей тележкой где-то на дороге и не трогаюсь с места. Вам, быть может, заблагорассудится решить, что моя тележка увязла в грязи и я размышляю о том, как ее вытащить? Нет! Это было-таки в нынешнем пять тысяч шестьсот пятнадцатом году от сотворения мира[6], году, который благодаря своей на диво сухой восхитительной осени достоин быть занесенным в хроники.
На дворе еще стояло настоящее лето — было тепло, ясно. Скотина паслась на лугах, густо покрытых молодой свежепробившейся зеленью. Деревья стояли в своей изжелта-зеленой одежде, правда, местами поблекшей, изъеденной, растрепавшейся по краям, но у них еще и в мыслях не было раздеться догола, чтобы предаться, как обычно, зимнему глубокому сну. Всюду в воздухе носились длинные белые нити паутины — примета предстоящей хорошей, благодатной погоды, хотя календарь предусматривал грустные пасмурные дни и холодные дожди. Он, не в обиду ему будь сказано, не угадал, наврал, как водится, весьма основательно… Но не в этом суть.
А может быть, вам еще вздумается предположить, что я стоял со своей тележкой, потому что не знал дороги? Еще раз нет! Я очень хорошо знал, что там, где дорога раздваивается, она направо ведет в Глупск, а налево — в какой-то другой городишко, скажем, Кабцанск. Почему же я стоял? Проще простого — я никак не мог решить, в какую сторону мне податься. У меня были основания ехать в Глупск, — обменять там кое- какие товары и сбыть малую толику вощаных фитилей и ханукальных свеч[7] … Опять же у меня были причины съездить на ярмарку в тот, другой городишко, — вот я и стоял в затруднении посреди дороги — ни туда ни сюда. Размышляя, загляделся я на свою лошадку, которая спокойно почесывала шею об оглоблю и была, видимо, очень довольна задержкой. Я смотрел на нее таким взглядом, точно желал, чтобы она подала мне какой-нибудь совет. И тут же у меня возникла мысль передать решение всего этого дела ей, моей лошадке, — как она захочет, так пусть и будет. Не смейтесь, не смейтесь, почтеннейшие! Когда вдруг наваливаются сомнения и неизвестно, что предпринять, даже умные люди прибегают к самым странным средствам. Объясните мне, прошу вас, почему при подобных затруднениях хлопают себя по лбу и разглядывают складки на ладони? Какие тайны скрыты в других подобных же способах испытать судьбу, в различных приметах? В таких случаях дураку везет: у него спрашивают и поступают по его совету. На свете очень часто бывает, что умные доверяются глупцам и предоставляют им руководить собой. Я знаю много таких дураков, которые играют значительную роль у крупных дельцов, у порядочных людей… Но не в этом суть.
Хлестнул я лошаденку, отпустил вожжи и дал ей волю везти меня, куда хочет. Лошадка повернула вправо, на дорогу в Глупск. «Что ж, — подумал я, махнув рукой, — веди, веди меня! Быть может, ты и права. Раз тебе нравится Глупск — пусть будет Глупск!»
Назавтра после утренней молитвы я прибыл в Глупск и, по своему обыкновению, подъехал прямо к синагоге. Не успел я оглянуться, а ко мне уже ринулась толпа евреев — пожилых, средних лет, молодых. Меня приветствовали, заглядывали в тележку, щупали товар, засыпали вопросами, как водится у евреев. Сорванцы-мальчишки из талмудторы[8] весьма дружелюбно встретили свою старую знакомую, мою лошаденку, шумно и весело здоровались с ней и уже готовы были рвать из ее хвоста волосы на струны.
На синагогальном дворе я увидел — люди стоят, сбившись в кучки, о чем-то препираются, рассуждают, отпускают язвительные словечки, охают и покачивают головами. Потом несколько групп слилось в одну большую толпу людей, которые суматошно галдели, махали руками, и тут же их тесный круг лопнул как мыльный пузырь и снова распался на мелкие группки. По-видимому, подумал я, что-то случилось, — нет дыма без огня. Меня разобрало сильнейшее любопытство, захотелось узнать, что тут такое творится, — ведь я же еврей, у меня тоже, как говорится, живая душа и ей тоже хочется ко всему прислушаться, принюхаться, как всякой еврейской душе. Ведь это частенько приносит пользу. Немало водится евреев, которые тем и живут, что суют всюду свой нос, всюду принюхиваются и там, где двое, влезают третьим, требуя свою долю, или комиссионные, как они это называют. Компанейство — дело еврейское… Но не в этом суть.
Когда я прислушался к разговорам вновь сбившейся неподалеку от меня кучки людей, до моих ушей дошло следующее:
— У-ва! У-ва! Благословен судья праведный! Еще почти совсем молодой человек, думается, около сорока, а быть может, что-то поближе к пятидесяти, а? У-ва! Жаль, — такой человек, такой человек!
— Что это вы так огорчаетесь, реб Авромце? Никак не можете, бедняжка, утешиться? По мне — туда ему и дорога! Не такая уж важная персона! Не так ли? Истинно так!
— У тебя, Иосл, никто не персона! Пожалуй, прав все же реб Авромце. У-ва! Такой богатый человек! Жаль, честное слово!
— И нашелся же жалостливый — Лейбце, сын Темы! А что их высочество говорили раньше? Что вы там говорили?
— Я говорил?! Где говорил, что говорил, скажите-ка, Иосл, а? Пожалуйста!
— С величайшим удовольствием! Реб Лейбце сам своими святыми губами произнес: «Тоже личность, с позволения сказать — богач Ицик-Авремл! Он был, — да простит он мне, а то пусть и не простит, — грубиян, обманщик, зверь, да к тому еще малость придурковат».
— Иосл! Я это говорил? Тогда мне с вами не о чем разговаривать… До свиданья!
— До свиданья, до свиданья! Пойдемте, реб Авромце, в синагогу, выпьем там у служки по чарочке водки.
— Видишь ли, Иоселе, глоток водки теперь, быть может, и в самом деле был бы кстати, а? Ты, право, очень умно поступил, Иоселе, что хорошенько отчитал этого враля. Не будем себя обманывать, — в самом деле, что собой представлял этот Ицик-Авром? Он был, мир праху его, невежда, плут, обдирала.
— Вот за это, реб Авромце, я вас таки люблю… За то самое, видите ли, что вы всегда любите говорить правду…
— Богатство несметное!.. Деньгам своим счету не знал, мир праху его, — надрываются поодаль евреи, вновь собравшись толпой.
— Во сколько вы его, к примеру, оцениваете?
— В верных полтораста тысяч, думаю.
— Мало… Не ошибетесь, можете добавить еще, еще…
— Так и быть, раз вам так хочется…
— Боюсь — все триста тысяч…
— Вы глупец!.. Все пятьсот тысяч!
— Я глупец, а вы нищий!
— Пощечины захотел?
— А ты две получишь!
Начинается перепалка, потасовка, и люди разбегаются.
— Нет, нет! — орет кто-то во всю глотку в самой середине другой кучки людей, — он ей не пара! Шутите, с такой богатой вдовой? У меня есть для нее другая партия, с божьей помощью сладится. Ей осталось немалое состояние, закрепленное брачным контрактом: вот мой жених, бог даст, и возьмет ее, вцепится в нее обеими руками.
— И я с вами в компании, Иокл-Грунем! — раздается визгливый голосок, — мне это же пришло в голову! Имею долю в деле. Евреи, будьте свидетелями!
— Провались ты ко всем чертям! — слышится чей-то голос, и кружок людей разлетается, лопнув как мыльный пузырь.
Я выпряг лошадку, поставил ее между оглоблями мордой к тележке, чтобы покормить немного сечкой, а затем принялся за дело — распаковал содержимое тележки. Но едва я навел кой-какой порядок, вывесил с обеих сторон по связке амулетов, шерстяные ермолки, несколько связок цицес[9], нащупал и вытащил вощаной фитиль, талескотон и тому подобное, как вдруг ко мне, запыхавшись, прибежал служка из судилища и выпалил единым духом:
— Ой ради бога, реб Менделе! Шолом-алейхем, реб Менделе! Наш раввин, дай ему бог здоровья,
