перекрестясь троекратно. Точно так же заподозренный в каком-либо мирском несчастии, вроде поджога, кражи и т. п., целованием земли вполне удовлетворяет и успокаивает своих односельцев. Самое же важное значение земли исстари признавалось в межевых спорах при разделе земельных участков. Межевые знаки, до изобретения мензул и астролябий, были не точны по той причине, что намечались по живым урочищам, подвергающимся, под влиянием стихий, всевозможным изменениям. Пограничные споры соседних владельцев были бесконечны, особенно в тех случаях, когда не оказывалось налицо письменных записей: дожди смывали последние признаки граней, а старческая память старожилов была ненадежна. Но так как неудобства чересполосицы все-таки требовали решительного ответа в ту или другую сторону, то кое-где, в глухих местах, были придуманы особые приемы для полюбовных размежеваний. Так, в Олонецкой губ., Каргопольск. у., на нашей памяти, еще соблюдался обычай класть на голову вырезанный из спорной земли кусок дерна. С ним доказывающий свое или чужое право на землю шел по той меже, которую признавал правильною, законною. При генеральном межевании 1744 г. этот обычай применялся в смысле бесспорного и вполне законного доказательства. Например, в Ярослав, губ. старший чин, заведовавший этим делом, приглашал, по общему приговору, того старика, который признавался наиболее знающим и памятливым, вырезал из земли дерновый крест и клал его на голову свидетеля. Этот прием кое-где сохранился и до наших дней, а лет 40–50 тому назад он практиковался весьма широко. Так, напр., в Пошехонском у., при наделе крестьян помещиками, по объявлении указа об уничтожении крепостного права, некоторые общества не позволили переделывать своих полос на том основании, что их отцы, либо деды обходили эту полосу с землей на голове. Из Череповецкого уезда сообщают, что в земельных спорах, в виде клятвы, и теперь берут землю в рот, кладут на голову, на спину, за пазуху. В знаменитой кустарным железным производством Уломе произошел в 1896 г. такой случай: спорили о меже на покосе два крестьянина двух соседних деревень (Чаева и Миндюкина) одной волости (Колоденской). Настоящей межи никто не помнит, землемера взять негде: как быть? Долго галдели, переругиваясь, и вдруг все смолкли, когда один чаевский старик взял «кочку» земли и со словами: «Пущай эта земля задавит меня, если я пойду неладно» — пошел по «воображаемой» меже таким твердым и уверенным шагом, что с того времени стала та межа фактическою, бесспорною. Подобный же спор был решен, несколько лет тому назад, между крестьянами той же Уломской волости, деревни Коротова и крестьянами деревни Карпова, Дмитриевской волости. Так как пословица недаром говорит, что «межи да грани — ссоры да брани», то чтобы уничтожить или, по крайней мере, ослабить эти ссоры, в старину, когда делали пропашкой межевую борозду, всегда сгоняли сюда ребятишек, клали на эти грани и секли с наказом и приговором, чтобы каждый помнил отцовский участок. Так, между прочим, бывало и у казаков на Дону, так водилось и в Новгородчине, где часто слышалось выражение: «Ты меня не учи, ты мне не рассказывай: я на межевой яме сечен». Теперь, когда на межах перестали сечь, но все еще решают межевые споры божбой и клятвами, вместо дерна, кладут на голову святую икону. В одном случае (в Яросл. г.) около Ростова спорщики удовлетворились, когда один из присутствующих, довольно ветхий старик, вспомнил и сообщил о том, что ему привелось быть свидетелем, как дед нынешнего владельца обходил этот самый клин земли с большим куском вырезанного из нее дерна, положенного на голову.
Глотание сырой земли суеверными людьми точно так же не ушло еще в область предания: вести об этом обычае доходят из разных местностей. Так, например, орловский корреспондент сообщает о следующем случае. Однажды под г. Орлом, через овраг, удобный для нападений лихих людей на задремавших или оплошавших проезжих, темной ночью, возвращался домой крестьянин Талызенков. Как из земли, выросли перед ним три человека с дубинами. Подбежали к нему, схватили лошадей под уздцы — остановили.
— Стой, — говорят, — подавай деньги!
— У меня, братцы, денег нет: в городе все потратил.
По голосу грабители узнали своего односельца — соседа по избам, узнал и он старых приятелей.
У грабителей и руки опустились. Один из них спохватился и говорит:
— Что же нам теперь, Алексей Осипыч, делать? Куда нам себя определить? Нас три души живых — твоя одна. Пустить тебя целым — ты скажешь про нас: тогда живым нам не быть.
Талызенков был мужик торговый, денежный, цену себе ставил высокую. Собрался он с духом и отвечает:
— Не скажу я про вас никому. Умрет это дело на этом самом месте. Чем хотите, тем и поклянусь.
— Съешь, — говорят, — комок земли, тогда поверим.
Он съел, и его отпустили. И только после смерти всех трех мужиков, рассказал Талызенков об этом случае своему соседу Афанасию Чувакину.
— Отчего же, — спрашивал рассказчика наш корреспондент, — ты раньше не рассказал об этом?
— Боялся, что убьют, да и нельзя рассказывать, коли съел земли.
— Почему нельзя?
— Да уж нельзя! Нельзя потому, что можно большое несчастье произнесть (т. е. перенесть).
Крестьянка деревни Пушкина (в той же Орловск. губ.) рассказала, как одного непокорного сына мать выгнала из своего дома, и как он поступивши с женой на барский двор, повел такую тяжелую и скорбную жизнь, что стало ему невтерпеж и довело до раскаяния. Стал этот сын (Григорий Сухорукое) просить старосту заступиться за него у матери.
Приходит Любава (мать) на барский двор, просит непокорный сын у нее прощенья: кланяется и божится. Мать не сдается, не верит ему и говорит:
— Если хочешь, чтобы я тебе простила, съешь вот этакую глыбину земли.
— Ты меня, мать, подавишь.
— Коли не съешь, меня, значит, не почтишь, и я не прощу, а коли съешь — иди опять жить домой.
Григорий послушался, съел и стал после того жить так, что никому лучше того не придумать.
Оба случая произошли, по свидетельству рассказчиков, не дальше 20–25 лет тому назад. А вот свежие, почти вчерашние указания на тот же прием клятвы, основанной на мотивах совершенно иного характера. В «Неделе» было сделано указание на распространяющийся, в Холмском уезде, Псковской губ., гражданский брак среди крестьян. Мотивы этого брака вызваны экономическими причинами и юридическими особенностями быта, а самый брак сопровождался тем же древнейшим обрядом богопочитания матери- сырой земли. Пока девица живет в семье с отцом, она покойна за его спиной, будучи обеспечена отцовским наделом. Но после смерти его, надел числится за нею только до ее замужества, а затем, по местному обычному праву, отходит в общее мирское пользование. И вот, чтобы избежать беды, девицы и выдумали
