бесподобно прав! Нам нельзя расставаться. Нас так мало, нас, может быть, всего только четверо. Если не мы, то кто же воспоет Россию? В пределы освещенного круга вдвинулось моложавое, но словно бы жеваное лицо, с насмешливым и злым вызывом в подслеповатых глазах: — Боже упаси Россию от ваших песен, Бэллочка. И что это всем полукровкам неймется в русские мессии записаться? Не много ли берут на себя современное еврейство и ассимилированные инородцы? У нас, слава Богу, своих певцов хватает, с избытком даже, проживем без вас. Один Толик наш чего стоит, не вам чета. — Все это ерунда! — лениво прервал его сосед — плечистый гном с короткой шеей. Резкий ежик топорщился у него над низким лбом, придавая ему сходство с породистым кабанчиком. — Главное сейчас, это опасность неофашизма. Наша задача — срывать маски с замаскированных последышей Гитлера. К тому же, известные аллюзии позволяют нам здесь затронуть и внутренние проблемы. Вот мы с Олегом, к примеру, ставим сейчас… — Заткнись. — Актер был явно не в духе. — «Мы ставим»! Я ставлю! А ты у меня сбоку-припеку. Вас много, а я один. У меня лауреаты в прихожей паркет протирают, министры за честь почитают чокнуться, с Самим через вертушку общаюсь, а ты кто такой? Необрезанный еврей на подхвате у четвертого отдела! Актриса, сладко потянувшись, потерлась о плечо полосатого франта и вздохнула: — Ах, мужчины, не могут без споров! О чем спорить, все так прекрасно: ночь, костер, звезды! В такую ночь только любить, только любить друг друга!.. Снова увлекая Марию за собой, Жгенти обошел компанию с тыла и, опускаясь за спиной грузина, негромко обронил: — Мы хотим выпить, Давид. — Посмотри там, рядом с корзиной, канистра. — Тот даже не обернулся, продолжая свое дело. — Рог в корзине. — Ладно, налей этого. — Разве это вино? — все так же не оборачиваясь, сквозь зубы пробубнил Давид. — Это для них вино. Им все равно, что пить, лишь бы напиться. Иди, тебе говорят! — Спасибо, Давид. — Иди, иди… Едва припав к рогу, налитому ей услужливым Жорой до краев, Мария почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Обжигающая невесомость подняла ее над землей и вынесла в открытое пространство: — Где я? — Со мной. — Я ничего не вижу. — Сейчас это неважно. — Почему? — Потому что мы одни. — Я хочу еще. — Осторожно, не разлей. — Еще. — Мария… — Ты слышишь? — Да. — Мне холодно. — А так? — Хорошо. — Теперь ты видишь меня? — Да… Вижу… Близко-близко… Лицо Жоры заполнило ее целиком и наступило небытие, в котором не существовало ничего, кроме них и неба над ними.
XXII. Сон о бомбежке
Черная ночь разверзлась перед Марией. Ночь, заполненная ровным однообразным гулом. Там, за пределом лобового стекла простиралась звездная бездна, в глубине которой зыбко маячило расплывчатое сияние Млечного Пути. Под рукой Марии светились приборы, чутко отмечая скорость и маршрут полета. Краем глаза она наблюдала сидящего рядом с ней за штурвалом Жору. Сквозь плексиглас гермошлема напряженное лицо Жгенти было неузнаваемо. Веселая синева его глаз сгустилась почти до чернильной гремучести, высокий лоб рассекла резкая черта торжественной печали, веснушчатые скулы медально заледенели. Самолет, раздвигая темь, устремлялся к выплывающему из ночи морю огней внизу, и в предчувствии неизбежного Мария напряглась и отрешенно похолодела. Скоро, скоро, всего через несколько минут кто-нибудь из них она или Жгенти — должны будут нажать крохотный красный клавиш над приборной доской. Крохотный красный клавиш, от которого зависела сейчас жизнь и смерть плывущего им навстречу города. Там, внизу еще ничто не предвещало беды. По расцвеченным рекламой улицам шумно кружился людской водоворот, вдоль магистралей, обгоняя друг друга, мчались автомобили, за ярко освещенными окнами мельтешили танцующие тени. Город жил, пульсировал извечными страстями земли. Город любил и ненавидел, смеялся и плакал, рыгал от сытости и умирал с голоду, принимал новорожденных и хоронил мертвецов, нищенствовал, кутил, питал надежды и отчаивался. Смежив веки, Мария представляла себе, как в это самое мгновение мать склоняется у изголовья ребенка, в горячечном забытьи стонут возлюбленные, беззаботно разыгрывают зрелище лицедеи. И ощущение своей власти над всем этим наполняло ее гулкой и сладострастной жутью. В ней не было места жалости, она ненавидела и презирала их всех, живых и мертвых, старых и молодых, бессребреников и злодеев. Сейчас Марии с отчетливой остротой припоминалась каждая обида, нанесенная ей в ее несложившейся жизни. Она не имела возможности выбирать. За тлевшие в ней беды и горести должны будут ответить все разом, и ей нет дела до невиновных, потому что всякий из них мог оказаться на месте ее врагов и оскорбителей. Плевать Марии было на то, какой Туманян или Иванов, или Сидоров растлевал сейчас пьяную школьницу, сколько солдафонов выстраивалось в очередь к заезжей чувихе и чей нелюбимый муж валялся в ногах у жены, моля о снисхождении и ласке. Пускай они исчезнут, испепелятся все, заплатив за свои и чужие вины, тем более, что смерть их будет мгновенной и легкой, у них не найдется времени даже подумать о ней — этой смерти, превращаясь в тень, в прах, в ничто. Словно угадывая состояние Марии, Жгенти, не оборачиваясь в ее сторону, безмолвно спрашивает: — Ты готова? — Да. — Ты не пожалеешь? — Нет, никогда. — Они тоже хотят жить. — Они не имеют права жить. — По-твоему, они все виноваты? — Все. — И дети? — Из них вырастут такие же скоты. — Тебя так обидели? — Теперь это не имеет значения. — Но ты не забыла об этом? — Забыла, но помню. — Когда ты нажмешь, возврата не будет. — Я не хочу возврата. — На земле нас останется двое. — Мне этого достаточно, чтобы ни о чем не жалеть. — Ты любишь меня? — Выбора мне не дано. — Может быть, вернемся? — Нет. Никогда. — Еще не поздно. — Лучше умереть. — Я сказал. — Я слышала. — Выхожу на цель… Марии перехватило дыхание. Холод окружающей ночи заполнил ее. Казалось, она уже не существует сама по себе и звезды проходят сквозь нее, не встречая сопротивления. Ею овладело чувство полной отстраненности от всего, что происходило сейчас там, внизу, на земле. Дарованным изнутри зрением она видела в эту минуту золотоволосую, похожую на себя девочку, которая, жмурясь от солнца, босиком шлепала по пыльной дороге среди августовского сада, покорно расступавшегося перед нею. Девочка шла, еще не зная, что ждет ее впереди. Девочке думалось, будто мир предназначен только для нее и только ей светит солнце и поют птицы. Но ее будущее было открыто Марии. Не существовало на свете такого падения и позора, которого ей бы не пришлось пережить. Они — ее насильники и убийцы — всласть наиграются ею, поправ в ней самое святое и сокровенное. Какими слезами придется ей плакать, вымаливая пощады у очередного негодяя! Сколько раз жизнь покажется ей бессмысленной и нестерпимой! Как дорого заплатит она за каждый миг радости и умиротворения! Так пусть же девочка исчезнет с лица земли, еще не испытав ничего этого, на пыльном проселке, посреди августовского сада и вместе с ним. Лучшее, что Мария может подарить ей сейчас, это — смерть в минуту безмятежности и покоя, когда мир кажется созданным тобой и для тебя. Лицо Жгенти в гермошлеме с каждым мгновением все более мертвело и заострялось: — Еще есть время. — Об этом не может быть и речи. — Подумай. — Не хочу. — Мне жаль тебя. — Думай только о себе. — Ты чудовище. — Не страшнее других. — Приготовиться! — Я жду. — Пуск!.. Красный клавиш под рукой Марии послушно поддался, и в ту же секунду она услышала резкий, разрывающий уши свист. Затем огни внизу слились в сплошное светящееся облако. Клубясь и разрастаясь, облако поползло вверх и сдавленный грохот сопровождал это его лавообразное вознесение. Машина, уходя от опасности, стремительно набирала высоту. Озаренная взрывом, ночь за бортом снова наливалась аспидной тьмою. Молчание становилось мучительным и Мария первой не выдержала этого испытания: — Ты думаешь, они успели подумать? — О чем? — О смерти. — Нет, едва ли. — Значит, они исчезли, не страдая? — Да. — Кто- нибудь мог остаться в живых? — Ты боишься свидетелей? — Нет, соседей. — Соседей не будет, эта штука была рассчитана безошибочно, теперь нас на земле только двое. Понимаешь, только двое: ты и я. — Мне больше ничего не надо. — А Борис? — Он сам выбрал свою участь. — Но ведь ты не любишь меня. — Теперь это зависит от нас обоих. — Но если не получится, мы возненавидим друг друга! — Тогда нам придется тоже исчезнуть. Каждый заслуживает своей судьбы и едва ли стоит оттягивать неизбежное, если жизнь становится обузой. — Мария!.. — Иди сюда… — Мне страшно. — Я с тобой. — Жизнь моя… Лицо Жгенти придвинулось к ней настолько близко, что, казалось, она видела в его глазах свое отражение. Горячая волна благодарной неясности захлестнула ее. Руки Марии парили над ним, освобождая его от громоздких одежд и ремней. Потом она в полузабытьи подалась к нему, силясь утонуть, расплавиться в нем без следа и остатка. Черная ночь гудела вокруг них, бездна внизу клубилась тленом и опустошением и даль впереди не сулила им ничего, кроме тоски и одиночества. Но восторг торжествующего объятия, стер внутри них грань между жизнью и смертью, тьмою и светом, памятью и забвением. Жизнь под опустошенным небом снова начинала свой круговорот… — Скажи мне что-нибудь. — Голос у Жоры западал и срывался. —
