казаков в окружении конных, несущих на развернутой бурке то ли убитого, то ли раненого. Подскакал и громко приветствовал героев сегодняшнего дня:
– Здорово, молодцы!
Молодцы нестройно приветствовали генерала. Только несколько человек до конца вяло проговорили чересчур длинную для них сейчас фразу «Здравия желаем, ваше превосходительство». Кто-то и вовсе не раскрыл рта. Было видно, что они крайне расстроены. Генерал спрыгнул с коня и подошел к казакам. Молодой штабс-капитан, лежал на бурке. Френч на Суровцеве был расстегнут, и из-под него торчали окровавленные лоскуты чьей-то изорванной нательной рубахи. На плече и груди расползлось широкое пятно от крови, на красном фоне которого блестел золотой значок Академии Генерального штаба.
– Живой? – спросил казаков командир корпуса.
– Живой он, ваше превосходительство. Только вот в сознание чего-то не приходит. А так рана не велика.
– Кто таков?
– Офицер из штаба дивизии. Он с нами разведку вел.
– Несите в тыл героя, – приказал генерал, – потом поговорим. Кто старший?
– Вахмистр Востров, – представился Востров, только теперь вспомнив, что Мирк-Суровцев, как предписывает устав, назначил его своим заместителем перед боем. Что и обязан делать каждый командир на случай своей гибели или ранения.
– Командуйте, вахмистр. Как отойдем – явитесь ко мне с докладом.
– Ваше превосходительство, их благородие велели свою сумку и планшетку в штаб передать сразу, как выйдем, – быстро проговорил Востров и протянул генералу сумку и планшет Суровцева. Также добавил к ним сумку, набитую документами из только что разгромленного немецкого штаба. – А я чего доложить можу? Это дело офицерское.
Суровцев пришел в себя. Открыл глаза, пытаясь сообразить, где он находится. Рядом громко смеялись казаки. Над ним склонилась молоденькая женщина. Сергей догадался, что это сестра милосердия.
– А я вот, барышня, точно знаю, когда раненый на поле боя зимой в снегу лежит, так ему одно спасение от смерти – ласка бабья, – говорил Надточий. – Наш штабс-капитан, хоть и не по зиме ранен, а сдается мне, что ему сейчас, как малому, титька бабья в самый раз будет.
И опять громкий смех. «Совсем распоясались казачки», – подумал Мирк-Суровцев, но тоже улыбнулся. Боль в плече не была теперь столь острой. Но очень болела и кружилась голова. Он попытался подняться.
– Лежите. Не стоит вставать, – нежным, почти девичьим голосом сказала сестра. Она тоже улыбалась.
Казаки, оборвав смех, придвинулись к Суровцеву.
– Что со мной? – спросил офицер.
– Все хорошо, голубчик. Рана ваша не опасная. Навылет. Хирург вас смотрел и сказал, что даже кость не задета, – точно пропела сестра.
– Я все же встану...
Казаки помогли ему подняться. Он сидел на кровати, застеленной свежей простыней. Правая рука была плотно прибинтована к телу. Несколько смутился, что он в кальсонах в присутствии дамы, но тут же понял, что это глупо с его стороны – стесняться сестры милосердия. Но все же покраснел. Тоже дурацкое свойство, которого он стеснялся и над которым подтрунивал его друг Анатоль Пепеляев. Голова кружилась, но в целом ранение ему показалось похожим на обмороки, в которые он падал в детстве, испытывая боль. Только боль от ранения оказалась резче и сильнее.
– Ваше благородие, вечерять будете? – на казацкий манер спросил Востров.
«Снидать» – у них означало завтракать, «вечерять» – ужинать. Лишь «обедать» – значило обедать. Суровцев ответил подражая их манере говорить, ставя ударение в слове на первом слоге вместо второго:
– Не хочу, – протянул он.
Казаки снова смеялись. Было видно: они искренне рады тому, что офицер пришел в себя.
– Ну, теперь вы нашенский! Станичник! – довольно улыбаясь, проговорил Востров. – Вы сюда гляньте.
Суровцев проследил за рукой Вострова и увидел новую черкеску, висящую на стене, вероятно, извлеченную из недр казачьего обоза. Над газырями с правой стороны был криво прикреплен золотой значок академии. Внизу на табурете аккуратно сложенные шаровары с казачьими лампасами и рубаха с глухим воротом и с частым рядом серебряных, как и газыри, пуговиц. Там же новенькая папаха и настоящий кавказский кинжал в отделанных серебром ножнах.
– Ваша одежа вся в крови была. Погоны тоже сменить пришлось. Так что не обессудьте. Новые пришили – правда, казачьи...
Мирк-Суровцев был до глубины души тронут. Черкеска была предметом особого шика среди офицеров. Но право носить черкеску нужно было заслужить. Только проявивший себя в бою офицер мог щеголять в черкеске. Мальчишеское желание примерить подарок было столь сильно, что он с нескрываемым раздражением посмотрел на прибинтованную к телу руку.
– Мадемуазель, а нельзя ли перебинтовать руку иначе? – обратился он к сестре милосердия.
– Я, право, не знаю.
– Чего там не знать! – зашумели казаки.
– Мы знаем! В нашей одеже и раны зараз заживут.
– Давай сами перемотаем. Дурное дело не хитрое.
Сестра взялась за дело, ударяя по мозолистым ладоням казаков, лезших с советами.
– Ты, милая, понежнее под мышкою...
– Или вы отойдете сейчас же, или я не стану перевязывать, – хмуря брови, сказала сестра. – Будете сами перевязывать.
– Да мы и рады бы... Да их благородию так оно приятней...
Испытывая боль, Суровцев все же облачился в новый костюм и застыл с глупой улыбкой на бледных губах.
– Ну как на ваш взгляд, барышня? – спросил Востров сестру милосердия.
Медсестра, с одной стороны, польстила Мирку-Суровцеву, но с другой – еще больше вогнала его в краску.
– Очень на Лермонтова похож, – сказала она, вероятно, вспомнив знаменитый портрет поэта в кавказской бурке. – Только у Лермонтова глаза, кажется, не голубые были. И волосы у господина штабс- капитана не черные.
В штаб корпуса, размещавшийся в здании магистрата, рядом с лютеранской кирхой, удивительно напоминавшей кирху в Томске, Мирк-Суровцев дошел в сопровождении Надточия. Адъютант Епифанцева куда-то отлучился, и Мирк без предварительного доклада вошел в кабинет генерала. Он посчитал, что его дело отлагательства не терпит. Тут впервые дало себя знать раненое плечо. Он вскинул руку к папахе для доклада и приветствия, и сразу же боль пронзила все тело. Перед глазами поплыли белые круги.
– В чем дело? – строго спросил генерал. – Кто такой?
Суровцев попытался сказать и не мог. Комок в горле мешал вымолвить даже слово. Бледный как стена, он стоял в полуобморочном состоянии и боялся только одного – упасть здесь, сейчас, в кабинете генерала.
– Боже мой! – воскликнул Епифанцев. – Это вы, голубчик. – Только сейчас он узнал в Мирке- Суровцеве офицера, благодаря смелым действиям которого его почти полностью разгромленный корпус избежал разгрома окончательного.
Епифанцев буквально подхватил Суровцева, подвел к дивану.
– Вы же ранены. Присаживайтесь.
Генерал подошел к двери, открыл ее и, не найдя на месте адъютанта, выругался. Увидел в приемной
