фронте! Это ж додуматься надо – русского солдата законной чарки лишить!
Сам непьющий Мирк-Суровцев, как большинство офицеров, не одобрял такое решение правительства. Много ли у солдата на войне радостей? Водка для воина скорее лекарство, чем средство для увеселения. Солдаты действительно стали злыми. И зло это обращалось не на неприятеля, а на свое начальство. Случаи неподчинения принимали уже массовый характер. И только военно-полевые суды со скорой расправой еще сдерживали зреющее недовольство политикой царского правительства. И на это недовольство накладывалось еще и раздражение от сухого закона. Как показывала практика русской жизни, введение сухого закона во время проведения реформ – первый признак того, что реформы провалятся. Народ всегда воспринимал обвинение в пьянстве как оскорбление. И с каким-то озлоблением начинал пить больше прежнего. Точно говоря: «Ах пьяница?! Ну так получите настоящего пропойцу!»
Со стороны локомотива раздался протяжный паровозный гудок. Ударил станционный колокол, приглашая пассажиров занять свои места.
– Прошу вас пройти в вагон, господа. А то выдумаете тоже – на санях ехать, – высказал свое мнение кондуктор. – По нынешним временам через тайгу ездить никак без нужды не следует.
– Да кто ж разбойничает на дорогах? – спросил его Суровцев.
– Беглые озоруют. Это до войны их быстро вылавливали, а теперь никому до них дела нет. Дезертиры опять же и те, кто от призыва прячется. Лихие времена настали. Того и гляди на самом деле революция будет.
Выйдя из купе, стоя у окна в вагонном коридоре, он любовался зимней тайгой. Но мысли его, опережая поезд, были уже в Томске. В свой предыдущий приезд, год назад, они с Асей условились встретиться тайно. Тогда он просил руки девушки и ему было отказано самым решительным образом. Отец Аси, Тимофей Прокопьевич Кураев, говорил весьма откровенно и нелицеприятно, но по-своему, конечно, был прав:
– Мне ли вам указывать, господин офицер, что идет война? И вам также следовало бы помнить, что вас могут убить. А не убить, так еще хуже – покалечить. До конца войны я отвергаю всякие разговоры о возможной женитьбе. Вы некоторым образом жених примечательный, в силу известных вам обстоятельств, и, несомненно, жених первый в глазах дочери, но своего благословения ни я, ни Анна Григорьевна на ваш брак с ней не дадим. По крайней мере до окончания войны.
Суровцев выслушал Тимофея Прокопьевича молча. В этот момент он был Мирком. Он не собирался переубеждать Кураева или доказывать ему очевидное. Он любил Асю и знал, что любим. Они давно были в самых близких отношениях, возможных между мужчиной и женщиной, и искренне не понимали, почему им не дают возможности быть рядом по законам Божьим и людским. Совсем уже некстати Тимофей Прокопьевич упомянул дворянское происхождение Сергея и купеческое – Аси. Но кто из дворян спрашивал по нынешним временам разрешение на брак даже с крестьянкой? Он был готов временно даже перейти в купеческое сословие, как это в свое время сделал отец Анатолия Пепеляева, Николай Михайлович, когда женился на купеческой дочери. Они могли обвенчаться и тайно. Но неожиданно для Сергея, более зараженная свободомыслием выпускница женских курсов Ася заявила:
– Не хотят – и не надо! Будем жить нецерковным браком. И вообще я хочу забеременеть и родить ребенка.
От такой смелости опешил даже Сергей. Он безумно любил ее. И любил все более и более, но чувствовал себя не готовым стать отцом. Однако, болезненно перебрав свои чувства и ощущения от такого заявления любимой, он робко признался себе, что хотел бы иметь ребенка, рожденного именно Асей. А что в этом удивительного? У Пепеляева, женившегося сразу после окончания военного училища на Нине Гавронской, уже родился сын.
Мать Аси, Анна Григорьевна, склонялась на сторону влюбленных, но была бессильна против воли мужа. Она в отличие от Тимофея Прокопьевича уже распознала в дочери влюбленную женщину, а не девушку. И она же поняла, что характер у дочери по крепости не уступает отцовскому. Умная и чрезвычайно женственная, Ася даже пугала ее какой-то скрытой и непонятной внутренней не женской силой. Да что говорить, когда она, будучи еще ребенком, бесстрашно бросилась спасать из горящего дома кошку! Асю уже сватали: она была богатой невестой. Прибавьте к этому природную красоту, образованность и ум. Женихи были разные. Были даже достойные вдовцы, ровесники самого Тимофея Прокопьевича, что неизменно вызывало у него негодование.
– Этот-то, старый черт, чего вздумал? – ворчал он.
– А я считаю, что такой жених для меня самый лучший, – подливала масла в огонь младшая дочь.
– Это еще почему? – спрашивал рассерженный отец.
– Ася! – повышала голос мать, понимая, что следует ожидать чего-то возмутительного.
– Такой по крайней мере не будет вас упрекать, что ваша дочь давно встречается с офицером.
Скажи нечто подобное любая из двух старших дочерей, правда, теперь уже замужних дам, и последствия могли быть самые плачевные, но Асе сошла с рук и такая дерзость. Она в отличие от сестер обращалась к отцу не на вы, как было принято в семье, а на ты.
– Папа, – уже жалея отца, мурлыкала его любимица. – Я же пошутила. Дай я тебя лучше поцелую. Вот если бы ко мне посватался такой мужчина, как ты, я бы ни секунды не раздумывала. Честное слово! А то сватается то какой-нибудь приказчик, то купеческий сынок, который на твоем капитале хочет жениться. А тут еще девицу с капиталом в придачу отдают.
Тимофей Прокопьевич понимал, что дочь как раз не шутит насчет серьезности встреч с офицером, но перспектива выдать ее замуж за Мирка-Суровцева, да еще в военное время, ему все равно очень не нравилась. «Золото на погонах и на груди не то золото, которое приносит в семью достаток и благополучие, – справедливо считал он, – а нашивки за ранения на рукаве мундира только лишний раз напоминают, что голова у этого молодца может в любой момент слететь с плеч. Нужно дождаться конца войны. Не век же ей продолжаться». Больше всего он боялся, что Суровцева могут на войне изувечить. «Мало их, безруких и безногих, за последние два года появилось? У каждого томского храма на паперти рядами стоят за милостыней». Зная характер дочери, он не сомневался, что она мужа-инвалида вовек не бросит, как повелось в последнее время сплошь и рядом. «О Господи, – думал Тимофей Прокопьевич, – в какие времена живем!»
На привокзальной площади станции Томск I было непривычно мало извозчичьих саней. Лошади подлежали военному призыву, как и люди.
– Скоро с городского герба коня момлизуют, – грустно шутили извозчики, нарочито коверкая слово «мобилизация».
Было заметно, как война изменила и состав извозчичьей братии. Остались только мужчины непризывного возраста. Появились извозчики-женщины.
Купцов встречали, и оба они предложили подвезти офицера. Суровцев не пожелал ехать с подвыпившим и разговорчивым торговцем и предпочел компанию более скромного Степана Петровича, что вызвало у другого купца явное неудовольствие.
– Ну и зря, – сказал он. – Экий вы, право! Будто и не офицер вовсе. Ни выпить, ни прокатиться с ветерком. Ну и телепайтесь со своим Степаном Петровичем, – бросил он напоследок и, не попрощавшись, пошел к широким саням, запряженным сытым и гладким каурым жеребцом.
– Ваше высокоблагородие, подайте, Христа ради, русским воинам, на поле брани ног лишенным, – обратился к Суровцеву, точно пропел, бородатый одноногий солдат на костылях, с Георгиевским крестом, приколотым поверх шинели.
Еще один, без обеих ног, инвалид сидел на маленькой тележке, на которой, видимо, и передвигался, и обыденно и плавно раздувал мехи гармошки. Он пел. Суровцева поразил не сам вид искалеченных людей. Немало он их видел. Гармонист пел о событиях прошедшего лета. Мало того, содержание песни было прямой иллюстрацией нынешнего состояния списанного с воинской службы инвалида:
