Прошедшие германскую войну офицеры более остро чувствовали гиперпреступность войны Гражданской. Они обычно самоустранялись от расправ и казней. Но и среди них уже было немало таких, которые имели личные счеты с большевиками. Такие мстили. Были и откровенные садисты. Этим само убийство безоружных людей доставляло удовольствие. Молодежь же ввязывалась в расправы над пленными, как правило, по юношескому недомыслию. Они еще не успели избавиться от самого любопытства к чужой смерти. Точно желая самоутвердиться, они готовы были убивать кого угодно и сколько угодно. Первобытный инстинкт убивать других, чтобы дольше уцелеть самому, всецело захватывал особенно молодых людей. Суровцев с ужасом отмечал, что подобного отношения к захваченным в плен вражеским солдатам в русской армии ранее никогда не было. Подсознательно каждый солдат всегда знал, что и сам он может завтра оказаться в плену. Гражданская война предполагала издевательства, мучения и неминуемую смерть для пленных как с одной, так и с другой воюющей стороны.
– Господа, не стреляйте, – раздался из темноты терзаемый волнением молодой голос.
– Прошу вас, не стреляйте, господа!
К небольшой группе добровольцев вышли два человека в военной форме без погон.
– Кто такие? – спросил Сергей Георгиевич.
– Мы офицеры, оказались здесь случайно, – продолжал неизвестный.
– Господин полковник, – более спокойно обратился второй военный, – нас с прапорщиком помимо нашей воли втянули в этот бедлам. Позвольте представиться. Капитан Самойлов.
– Сдайте оружие. Вашу судьбу будет решать военно-полевой суд.
– Да-да, мы понимаем. Только выслушайте. Все большевистское командование и комиссар укрылись здесь неподалеку, в станичной школе. Идемте, мы укажем дорогу.
Один из новоиспеченных прапорщиков, перевозбужденный боем и первым в своей жизни убийством себе подобного, попытался отнять у капитана Самойлова винтовку. Ноздри его усыпанного веснушками носа раздувались от возбуждения.
– Отставить, господин прапорщик! – окриком одернул его Суровцев. – Двигаться рассыпным строем. Ведите, капитан.
Молча подошли к школе. Окна бревенчатого здания, хорошего, вероятно привозного, леса, были темны. Прапорщик, до этого отнимавший у сдавшегося офицера винтовку, первым бросился к школе. Послышался звук разбиваемого оконного стекла. Затрещали выстрелы, а с крыши поверх голов наступающих ударил пулемет. Пули засвистели над головами офицеров.
– Перебежками вперед, марш! – скомандовал Суровцев, торопясь вывести подчиненных в «мертвую» для пулемета зону.
Но беспорядочная стрельба из окон школы делала свое дело. Раненный в живот веснушчатый прапорщик, взвыв от боли, корчился на снегу. Несколько человек, в основном из числа молодых людей, упали замертво. Крики и стоны раненых заполнили все звуковое пространство между выстрелами. Откуда-то появился в сопровождении взвода солдат вездесущий Новотроицын. «Скорее всего прибежал на шум боя, – понял Сергей. – Все правильно. Ему и было приказано атаковать штаб. А штаб оказался здесь».
– Эх, студенчество! Сено тащите! – орал поручик. – Что б вы без меня делали, охламоны?! Поджигай дом!
«Все правильно. Все правильно», – думал Суровцев. Но в отличие от бывшего сокурсника он успел подумать и о том, что заново отстроить такую же станичную школу будет непросто. Бывалый вояка Новотроицын сунул в руки Суровцева две ручные осколочные гранаты:
– На! Долбанем, перекрестясь!
Точно такие же гранаты остались в руках у поручика. Офицеры разошлись в разные стороны и, точно договорившись, раз за разом вырывая предохранительные чеки, бросали «лимонки» в окна школы. После каждого броска прижимаясь к стене между оконными проемами, они разошлись в разные концы вдоль стены дома. Вылетели остававшиеся до сих пор целыми оконные стекла. Вопли и стоны вырывались из здания. Запылало принесенное под стены сено. Какой-то прапорщик бросился было к крыльцу в несколько ступенек. Суровцев успел подставить ему подножку. А когда тот упал, полковник за шиворот оттащил молодого офицера в сторону.
– Куда! – прохрипел Сергей.
Несколько выстрелов из окон и через затворенные двери красноречиво объяснили, что спешить некуда. Из окон продолжали стрелять, но теперь уже не так часто. От подожженного сена занимались огнем углы школы. «Нет, такую школу теперь неизвестно когда казаки построят, – опять подумал о своем Суровцев. – Такой добротный лес на Кубани и в мирное-то время не просто было найти. Это не Сибирь». Стрельба из окон резко прекратилась. Сизый дым сильней и сильней потянулся из оконных проемов под крытую железом крышу.
– С поднятыми руками, по одному выходи! – прокричал Суровцев.
По всему чувствовалось, что внутри здания решали, что им делать дальше. Было слышно, как люди закашливаются от дыма.
– Пулемет на дверь! Кто надумает прорываться – пусть лучше сам стреляется, – вставил свое слово Новотроицын. – Выходи, пока я добрый!
– Не стреляйте, – откашливаясь и давясь дымом, крикнул кто-то из разбитого окна школы. – Выходим!
Поддерживая раненых, из охваченного пламенем здания вышли человек десять красногвардейцев. Уходила горячка боя. Становилось невыносимо холодно от ледяного обмундирования. Жар пожара растоплял лед на шинелях добровольцев. Кое-кто даже снимал их и в парящих гимнастерках и бриджах пытался согреться, подойдя на несколько шагов к жаркому пламени. Мысли тушить пожар ни у кого даже не возникало.
– Господи! Господа! Как больно, – выкрикивал лежащий на земле умирающий рыжий прапорщик. – Скажите, господа, я не должен умереть? Ну что же вы молчите, господа? – заплетающимся языком спрашивал он. – Господи!
Добровольцы угрюмо окружили пленных.
– А-а-а-а! – закричал один из недавних юнкеров и, бросившись к пленным, ударил одного из них штыком в лицо.
Пленный со стоном закрыл лицо руками и рухнул на колени.
– Отставить истерику! – крикнул Суровцев.
Обезумевшего офицера товарищи схватили за руки. Отобрали оружие. Он тщетно пытался вырваться и, давясь рыданиями, кричал:
– Всех!.. К стенке!.. Всех!.. Они!.. Они!.. Всех!.. Всех!..
Обратившись к Самойлову, Суровцев спросил, указывая на пленных:
– Кто из них старший?
– Его здесь нет, – отвечал тот. – Где ваш командир?
– Кончился командир, – ответил один из красноармейцев. – Убило его.
– Быстро вы, ваше благородие, со своими снюхались, – произнес один из пленных, обратившись к Самойлову.
Он презрительно плюнул перед собой и отвернулся. Красноармеец был явно из рабочих, как и еще несколько человек из числа плененных.
– Ты еще поговори, поговори у меня, – хищно улыбаясь, заметил ему Новотроицын. – А вот кто комиссар, я сам вижу. Угадал? – спросил он человека в кожаной куртке. – Да вы, милейший, сама скромность на общем фоне. Сережа, – обратился он к Суровцеву, – вот ты не нам чета, малограмотным. Скажи, почему у краснозадых в комиссарах чаще всего жиды?
Антисемитские настроения в среде белогвардейцев были необычайно сильны. Как носитель не только русской, но и немецкой фамилии, Суровцев испытывал понятную неловкость в обсуждении национальных вопросов. Новотроицын, будь он неладен, знал это. Потому и спросил. И что он, Мирк-Суровцев, мог ему ответить? Раздражение на поручика обратилось на комиссара-еврея. И нет бы этому комиссару промолчать.
