- Обманул тебя черт, золото у него самоварное. Фальшивый был червонец - хоть и первая деньга. Не жалей.
Княжич потянулся, плечами хрустнул. Вроде на лицо порозовел, да тут и скис опять.
- Боязно мне, Тодор, на Божий свет выходить, Бог выдаст, свинья съест. Мне свобода пуще неволи. Теперь меня в Холодном Дне порвут на лоскуты добрые люди. Я гол, как сокол, а значит им работать придется. Знать, на роду мне написано в берлоге разворованной зачахнуть.
- Скажи, Княжич - молвил Тодор, а кто тебе сказал, что ты Проклятый?
- Воры сказали, Тодор. Вор Барма, и Вор Мандрыка, и Вор Вано-Гулевано. Я им верю и ты верь.
- Не буду я ворам верить. Я с ними другой разговор поведу. Посиди-ка здесь, твоя светлость, я скоро обернусь.
Скинул Тодор зеленое пальто, ремень на кулак намотал, крысу посадил в дверях на стреме, и в залу спустился.
- Э! - сказал вор Барма - иди к нам, цыганок, вино пить будем! - Э! - сказал вор Мандрыка - иди к нам, цыганок, карты мять будем! - Э! - сказал вор Вано-Гулевано, - иди к нам, цыганок, морду бить будем!
- Будем, - ответил Тодор и улыбнулся.
Тут и конец гулянке пришел.
До заставы полицейской от дома барского бежали без оглядки воры, а Катю-Катерину Тодор до ворот особо проводил, без рукоприкладства - баба, как-никак, нельзя ее.
Вернулся Тодор и молча взял Княжича за плечо, в сад вывел, на лунный свет, на самое Холодное Дно. Был Княжич Проклятый, стал Счастливый.
Звезды зимние высыпали над озером гроздьями. А озеро-то было и впрямь не простое - прямо поперек озера, по волнам ледяным чугунная дорога в две полосы тянулась, купалась в лунном свете, и по ней издалека паровоз чухал, воды рассекая, котел медный пары разводил, из трубы дегтярный дым стелился, слышен был гудок в тумане, фонари-янтари кивали мерно. Ездил паровоз через озеро на Безвозвратный Остров.
- Хорошо-то как на воле, Тодор, сладко дышится, - сказал Княжич, прослезился, забылся, папироску в зубы тиснул и последней спичкой чиркнул.
Вспыхнула шведская спичка, засмердела и погасла. Не осталось больше огня в Холодном дне.
- Ах, ты… твоя светлость… только и выговорил Тодор.
Крыса чуть со смеху не помер, на спину лег, лапами болтал, дразнился.
Княжич стоял столбом, весь пунцовый от конфуза, как девица.
- Прости меня, Тодор. Виноват. Не со зла, а по привычке. Все равно это был огонь городской, тебе не годится. А видел я в детстве, как цыганские боги огненное колесо катили через озеро. Мимо они прошли, здесь не задержались.
Поискал Тодор переправу - лодки не видно, вплавь - потонешь, посуху - долго. Один путь остался. Попрощался Тодор с Княжичем и по чугунной дороге нагнал паровоз на озере, за шест последний ухватился, на приступке встал, в небо загляделся.
Вспять бежали луна и звезды, колеса перестукивали на стрелках колдовских. Черный Яг сидел на широкой шляпе лаутара, считал ночных чаек от нечего делать. Задремал Тодор навзничь на куче угля, видел сквозь сон огненное колесо. То не огненное колесо было. То поднималось над Безвозвратным Островом високосное солнце.
В полдень Тодор очнулся от дремы. Чур меня - ни озера просторного, ни машины-паровоза с узорной решеткой, с трубой самоварной, с могучим котлом. Встало солнце, все, как в воду кануло, а воду ту первые петухи залпом выпили.
Вчера еще праздновали зазимки. Русаки линяли клочьями. Медведи в берлоги на бок валились. Олени и лоси сбрасывали старые короны в буреломах. Мужики меняли тележные колеса на санные полозья.
А нынче Тодор себе не верил: солнце палило, голос горлицы слышался в земле нашей. Лесные склоны веселились великим шумом лиственным, на холмах виноградники цвели, лозы заботливо на подпорки подвязаны. Каменным мхом поросли на дубравных пригорках молдаванские валуны.
Только чугунная дорога пролегала в долгих травах под ногами Тодора - еле видная в поросли, ржавчиной съеденная, будто сто лет в обед не ходили по ней тягловые паровозы на далекий перевоз.
На дегтярных шпалах цвела ягода-земляника - слепой цвет по колено, а листы трефовые. Не простая ягода. Путеводная.
Манила, тянула ягода, указывала путь. Так и пошел Тодор по шпалам процветшим, куда заманиха- земляника вела, прямо в лето полуденное. Долго шел, да все по виноградникам.
В потайном кармане проснулся крыса, носом повел, учуял близкое жилье: молоком пахло и березовыми поленьями.
Затревожился. Тодору на плечо вскочил, шею усом щекотнул.
- А скажи, брат-крыса, зачем на виноградных подпорках расшитые пояса да атласные ленты повязаны - вон их сколько, на ветру полощутся. От сглаза что ли? - спросил Тодор, чтоб отвлечь его от тревоги.
Яг ответил:
- Кому тут порчу наводить - вон мы сколько уж протопали, ни одной живой души не встретили. Слыхал я от дедки моего, что бабы, которые младенца заспали до смерти, так перед Господом невольный грех замаливают. Преставилось дитятко неподпоясанное, как же ему в Божьем саду винограды за пазуху собирать, в том саду, где всем детям ягод вдосталь? Ягоды наземь попадают - душеньки сытые голодную душенку на смех поднимут. Вот и горюют матушки, дарят ленты да опояски - чтоб дитя в раю голодным не бегало. Слишком много обетных поясов, Тодор. Нешто Ирод здешних первенцев на извод пустил, коли столько матерей детей оплакивают.
