чащобу.
- Ох, бачка, надоели вы мне. Смерть как надоели. - сказал Тодор - Вот, бачка, тебе мое слово. Пусть бабы обрядят меня в путь, с миру по тряпке, пусть оседлают мужики крестового коня. Выпал мне жребий - никто не хочет идти возвращать цыганам огонь. Дураков, бачка, нету, ну так я за дурака буду. Коли нет мне мужества, нет мне ножа, так не нож мужчину мужчиной делает, а дальняя дорога.
Молча принесли бабы из запаса шматье дорожное, не надеванное.
Отдали нагому Тодору штаны красной кожи, рубаху полотняную с кровавым венгерским узором, жилет, зеркальцами расшитый, зеленое пальто с роговыми пуговицами и воровским потайным карманом, высокие сапоги яловые с подковами, шляпу с широкими полями.
Девочка, у которой крови первый год начались, как Новый Завет, намотала ему на шею шелковый шарф - дикло.
Старуха старая, как Ветхий Завет, подарила серебряный желудь-бубенец на гайтане, оберег от внезапной смерти во сне.
Привели мужики крестового коня. Коня пегого, чернобелого, на всех четырех копытах у того коня - четыре креста, чумовые глаза у того коня, на лбу - звезда проточная, оголовье - выползок змеиный, на спине - седло казацкое.
Огладил Тодор дареного коня, в седло с места сиганул, закрутил коня бесом-плясом, и на прощание шляпой махнул - не поминайте лихом к ночи!
Так Тодор из табора Борко отправился в долгий путь, чтобы вернуть огонь лаутарам.
Ай, ходил-гулевал рыжий Тодор любо-дорого за милую душу.
Ай, спешил-погонял, сердечный, со крестом, да без хлыста, коню на ухо шептал: “Хорошо, брат, хорошо!”.
Все дожди грибные били парня в становую жилу, под крестом нательным всласть.
Тодор хохотом хохотал, кудри разметал ярь-золотом, руки крыльями раскинул.
Диким скоком по ярам да овражинам, по валежинам да урочищам скакал конь крестовый, не простой. Ночь-полночь и день-деньской. Три зари встречались в небе: Заря Дарья, Заря Фотиния, Зоря Маремьяна. Разбрелись сухие грозы по лесам и сенокосам.
Торопил Тодор борза-жеребца по двухколейному шляху, по торным оврагам, по долам полынным. Горстью в волосы хвостатые звезды падали. О каменья бил копытом пегий коник молодой.
В гору-под гору, по бродам-перелескам, по частому березничку, по сырому черноельнику, во медвежье можжевелье, по стоеросому осиннику, где Иуда на ремне повесился.
По горбатым мостам, по седым местам, по рыбацким мосткам, по садам и травостоям,по семи монастырям, по камням меченым с утра до вечера.
Дерево Карколист ножами да секирами беременело, река Ойда-Земляника на мели котлом кипела, плотвицы-златоперицы против тока переплеском бились, а щука-калуга полотвиц самоглотом ела,
Ева из ребра нагишом встала, повела лядвием. Леилах лицо вороными волосами завесила. Адам фигой срам прикрыл. Каин Авеля убаюкал. Братья Иосифа продали. Давид плясал веселыми ногами. Моисей Черемное море разбучил.
Птица Моголь в чащобе бабьим причетом голосила. Кулики болота хвалили на длинных ногах. Лиса- Лисафья на осиновых костылях выше леса посолонь ходила, Марфутка-водяница, Лисафьина дочка, в колодце сидела, на костяном пряслице волосья из косы вслепую крутила, зиму летом закликала.
Москва каменна на семи ногах стояла, слезам верила. Питер царю бока повытер, за то быть сему месту пусту.
Москва далеко, Питер далече - с того не легче.
А промеж Москвы и Питера Арысь-поле гречихой заросло от сих до сих.
Посреди Арысь-Поля перекресток средокрестный, полосатые столбы государем поставлены отсюда до небесного свода, там где пасмурь и зарницы сходятся. На том перекрестке сама собой стояла церковь Временной Пятницы, вся как есть из хрусталя медового, из кедрова дерева от ворот до маковок. Миндалем молдавским в небе голубела колокольня. Семью семь попов служили в церкви. Семь старух кутью варили, в печь просфоры ставили на лопатах липовых. Плыл под купол афонский ладан. Сам святой Лука-изограф Богородицу писал рысьей кистью по доске. Очи были, как маслины, а оклад серебряный, из Царь-Града присланный. Земно поклонился Тодор пред иконой Чудотворной. В свечной ящик бросил грошик, в алтаре свечу затеплил. И с молитвой затаенной, заслоня ладонью, вынес свечу воска ярого на широкий, на церковный двор. Налетел студеный ветер. В один миг свеча потухла. Почернел фитиль и умер. Пегий конь в гречихе плакал. Понял Тодор, что не в церкви он найдет огонь цыганский.
Долго ль коротко скитался Тодор-всадник, знают поползни да коростели, барсуки да лисы, лоси да дикие гуси. Подоспела осень, оземь били паданцы в садах, огни пастушьи на склонах мерцали, звезда- виноградница с востока на полсвета засияла перед рассветом. По селам свадьбы играли, на тройках с колокольцами ездили, широкие столы ставили вдоль улиц, пиво мировое варили, холсты у церкви стелили молодым под башмачки.
Проселком ехал Тодор на коне крестовом тряской рысью, голову опустив. Дожди косые с севера странника полосовали сверху да с исподу, крымские тополя клонились над глинистыми колеями. Поискал Тодор, где бы укрыться от ненастья. И увидел посреди горохового поля - крестьянский сарай - крыша соломенная, стены сквозные. Спешился Тодор, коня в поводу повел под навес. Встал под стенкой - и смотрел бессловно, как полотна дождевые вольно метлами ходили по межам недавно сжатым. Кудри развились от влаги, потемнели, тяжелея. Битком набиты были закрома зерном и орехами - год выдался щедрый, урожайный, всех плодов земных избыток, как перед войною. Сам крестьянин вышел вскоре. Борода совком, вся рубаха в петухах, брюхо поперек ремня свисало. Глянул он на Тодора волчищем, только губу выпятил. В ручищах тот хозин держал в клетку, заглянул в нее, заблеял:
- А, попался, чертов крестник! Тут тебе и конец выйдет.
Тодор присмотрелся - ловушка решетчатая, клетка с замочком, а замочек с секретом.
