первый ход для своей защиты.
Его вызвали в кабинет. Охранник вошел вместе с ним, с шапкой в руке вытянулся сзади, но Грубешов, кивнув, его отпустил. Господин прокурор со скучающей миной сидел за новым бюро и косвенным взглядом осматривал арестанта. Все было по-прежнему, кроме его наружности. Он выглядит старше, да, но каким же стариком, значит, выглядит сам Яков? Косматый, бородатый, весь потный в своем пальто и перепуганный до смерти.
Грубешов важно кашлянул и отвел взгляд. Никаких бумаг Яков на столе у него не увидел. Он твердо решил держать себя в руках перед этим архиюдофобом, но вдруг его кинуло в дрожь. У него давно все тряслось внутри, и он унимал эту дрожь, но вот он подумал про то, что случилось с Бибиковым, как с ним самим обращались, чего он натерпелся из-за этого Грубешова, и ненависть перехватила ему горло, и он затрясся. Он трясся так, будто хотел стряхнуть с себя ядовитую мерзость. Он мучился от стыда из-за того, что трясется, как в ознобе, как в горячке, на глазах у прокурора и ничего не может с этим поделать.
Господин прокурор с минуту в недоумении его озирал.
– Вас знобит, Бок?
В несколько севшем голосе – намек на сочувствие. Мастер говорит, что так оно и есть, и продолжает дрожать.
– Болели?
Яков кивает, стараясь скрыть свое презрение к этому человеку.
– Сожалею, – говорит обвинитель. – Ну-с, а теперь садитесь и постарайтесь взять себя в руки. И перейдем к другим предметам.
Отперев ящик бюро, он вытаскивает пачку длинных листов бумаги, густо покрытых машинописью. Листов двадцать.
Б-г ты мой, так много? У Якова вдруг унимается дрожь, и он весь подается вперед на стуле.
– Ну-с, – Грубешов улыбается, будто только сейчас он это сообразил, – за обвиненьем пожаловали?
И перебирает бумаги.
Мастер, не в силах оторвать от них глаз, проводит языком по губам.
– Пребывание в карцере, полагаю, вам не очень пришлось по душе?
В горле у Якова вопль, но он кивает.
– Быть может, оно видоизменило ваш образ мыслей?
– Только не в отношении моей невиновности.
Грубешов усмехнулся, слегка откачнулся от бюро.
– Упорство ни к чему вас не приведет. Удивляюсь вам, Бок. Кажется, и дураком вас не назовешь. Думаю, вы отдаете себе отчет в том, что положение у вас безнадежное, а вот поди ж ты, упорствуете.
– Вы меня извините, но когда я смогу увидеть своего адвоката?
– Адвокат ничуть вам не поможет. Поверьте моему слову.
Мастер сидел, молчал, ждал подвоха.
Грубешов встал и начал мерить шагами свой текинский ковер.
– Будь у вас хоть все шесть, да хоть и семь адвокатов, все равно вы будете осуждены и приговорены к строгому пожизненному заключению. Вы думаете, присяжные, русские патриоты, поверят тому, что подучит вас говорить какой-то ловкач?
– Я скажу им правду.
– Если эта «правда» – то, чем вы потчевали нас, так ни один русский в здравом уме вам не поверит.
– Я думал, и вы могли бы поверить, ваше благородие, если вы знаете обстоятельства.
Грубешов замер на ковре, прочистил горло.
– Нет, меня увольте, хоть я и подумывал временами, что вы были порядочным человеком, но стали искупительной жертвой своих единоверцев. Кстати, интересен ли вам тот факт, что сам царь убежден в вашей виновности?
– Царь? – Яков поразился. – А он про меня знает? И как может он верить такому? – У него тяжело покатилось сердце.
– Его величество принял живейшее участие в этом деле, когда прочитал о несчастном Жене в газетах. Тотчас же он сел за стол и собственноручно мне написал следующее: «Надеюсь, вы не пожалеете трудов, дабы изобличить и поставить перед судом презренного еврейского убийцу бедного мальчика». Цитирую по памяти. Его величество – человек тончайших чувств, а иные его прозрения удивления достойны. С тех пор я постоянно извещаю его императорское величество о ходе расследования. Оно ведется с ведома и одобрения государя.
Б-г ты мой, какое несчастье, подумал мастер. Немного погодя он сказал:
– Но как мог царь поверить неправде?
Грубешов резко вернулся к столу, сел.
– Его убедили, как и всех нас, непреложные улики, раскрытые через показания свидетелей.
– Каких свидетелей?
– Вы отлично сами знаете каких, – перекосился Грубешов. – Николая Максимовича Лебедева, например, и его дочери – достойнейшие и благородные люди. Марфы Головой, многострадальной матери несчастного сына, женщины трагической и чистой. Десятника Прошко и двух возчиков. Дворника Скобелева, который видел своими глазами, как вы потчевали Женю конфетками, и может подтвердить под присягой, что вы неоднократно гоняли мальчика со двора. Это не без ваших козней Николай Максимович, как он нам сообщает, его уволил.
– Я и не знал, что его уволили.
– Вы много чего не знаете. Еще узнаете, имейте терпение.
Перечисление свидетелей продолжалось.
– Могу привести еще показания вашего еврейского сокамерника Гронфейна, которого вы подстрекали в интересах вашей нации подкупить Марфу Владимировну, чтобы не свидетельствовала против вас. Нищенки, которая попросила у вас милостыни и вы отказали, а потом она видела, как вы зашли в заведение, где точат ножи. Хозяина этого заведения и приказчика его, которые могут показать, что два ваших ножа были наточены до последней степени, после чего возвращены вам. Известных религиозных деятелей, знатоков еврейской истории и теологии, психиатров, изучающих особенности вашей нации. У нас собраны уже более тридцати свидетельств, на которые весьма и весьма можно положиться. Его величество с ними ознакомился. Когда государь был в последний раз в Киеве, вскоре после вашего ареста, я имел честь лично докладывать: «Ваше Величество, счастлив вам сообщить, что преступник, виновный в смерти Жени Голова, арестован и находится ныне в тюрьме. Это Яков Бок, член еврейской фанатической группы, хасидов». И его величество, вообразите – прямо под дождем, обнажил голову и перекрестился в благодарение Господу за ваш арест.
Яков представил себе, как царь крестится и дождь мочит его редкие волосы. И впервые всплыла у него мысль – может, тут просто ошибка? Может, они с кем-то его перепутали?
Обвинитель выдвинул другой ящичек, вытащил пачку газетных вырезок. Прочитал наудачу: «Его Величество изволил выразить окончательную свою уверенность в том, что, как он и подозревал, это гнусное преступление совершено негодяем-евреем, который должен быть примерно наказан за свое варварское деяние. „Мы должны сделать все возможное, дабы защитить наших невинных русских детей и успокоить их матерей. Когда я думаю о собственной моей жене и детях, я представляю себе их всех“». Вот. Если правитель Государства Российского и его народ единодушно убеждены в вашей виновности, какая же может быть у вас надежда на оправдательный приговор? Никакой, могу вас уверить. Ни один русский суд присяжных вас не оправдает.
– Да, но, – мастер с трудом перевел дух, – еще вопрос, чего стоят такие свидетельства.
– Я в них не сомневаюсь. Вы можете предъявить нечто более убедительное?
– А если какая-то антисемитская группа совершила убийство, чтобы бросить подозрение на евреев?
Грубешов стукнул по столу кулаком.
– Гнусные еврейские штучки! Это только еврей может додуматься – свалить собственное преступление на своих обвинителей. Вы, кажется, даже не знаете, что сами допустили – да что! – признали свою вину. –
