Живой как жизнь

пристрастие к этому «неясному, холодному и неизящному» стилю, связывающему их по рукам и ногам? Ведь только эмоциональной, увлекательной, взволнованной речью могли бы они передать — особенно школьникам — то светлое чувство любви и признательности, какое они питали всю жизнь к благодатной поэзии Пушкина. Потому что дети до конца своих дней возненавидят творения Пушкина и его самого, если вы вздумаете беседовать с ними на таком языке, каким пишутся казенные бумаги.

«Показ Пушкиным поимки рыбаком золотой рыбки, обещавшей при условии (!) ее отпуска в море значительный (!) откуп, не использованный вначале стариком, имеет важное значение (!)... Повторная встреча (!) с рыбкой, посвященная вопросу (!) о новом корыте...»

Эта убийственно злая пародия талантливого юмориста Зин. Паперного хороша уже тем, что она почти не пародия: именно таким языком протоколов и прочих официальных бумаг еще недавно принято было у нас говорить в учебниках, брошюрах, статьях, диссертациях о величайших гениях русской земли.

Когда Паперный сочинял «поимку рыбаком» и «отпуск в море», ему и в голову не приходило, что для педагогов написана ученая книга, где о той же пушкинской сказке говорится такими словами:

«...в „Сказке о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкин, рисуя нарастающее чувство гнева „синего моря“ против „вздурившейся“ старухи в форме вводных предложений...», «При второй „заявке“ старухи...», «С ростом аппетита „проклятой бабы“ растет реакция синего моря».

Так и напечатано: «реакция синего моря». Чем же это лучше «показа поимки» и «вопроса о корыте»?

Это немыслимо, это безумно, этому трудно поверить, но даже в «высоких жанрах», даже в беллетристике, даже в художественной (!) литературе еще очень недавно процветал этот стиль, тяготеющий к газетным шаблонам. Лет десять назад в некоем журнале был напечатан роман, в котором положительный герой, сверкающий всеми добродетелями, изъяснялся на таком языке:

«— Мы располагаем прекрасной горной техникой. Необходимо добиться механизации всех процессов работы, повсеместно ввести дистанционное управление. Тяжелые врубовые машины, скрепковые транспортеры, мощные электровозы» и т.д.

«...Пока они сами не поймут порочности своих методов руководства или пока не поставят этих руководителей перед фактом необходимости сложить полномочия по несоответствию сегодняшнему дню» и т.д.[44]

К счастью, в последнее время такой стиль из романов и повестей уже начинает выветриваться.

Тяжелую грусть пришлось мне пережить на днях, когда пламенное сочувствие моей борьбе с канцелярскими формами речи выразил мне один краснодарский читатель в очень любезном письме, от которого, к моему изумлению, так и разит канцелярщиной.

«Товарищу Корнею Чуковскому, — начинается это письмо. — Ваша статья в газете (!) „Известия“ (!) за 26-е ноября (!) 1960 года (!) под заголовком (!) „Сыпь“ о родном нашем языке (!) (словно мне, автору „Сыпи“, неизвестно, где она напечатана и какова ее тема. — К. Ч.) является более чем своевременной, и ее нужно всячески приветствовать, так же как и другие статьи по этому вопросу. Судя по заголовку статьи, этот недостаток является болезнью, и ее надо упорно и настойчиво лечить. Говоря об этой болезни, нельзя не посетовать на безразличное отношение как со стороны прессы, так и ряда органов и организаций...» и т.д.

Я читал это письмо и чуть не плакал. Было от чего прийти в отчаяние! Ведь я надеялся, что при помощи газетной статьи мне удастся хоть отчасти обуздать приверженцев канцелярского слога. Но оказывается, даже те, кто солидарен со мною, выражают свою солидарность при помощи тех самых шаблонов, с которыми я пытался бороться: «нужно всячески приветствовать», «нельзя не посетовать», «упорно и настойчиво», «как со стороны», «так и ряда органов и организаций» и проч.

Но недолго был я безутешен: через несколько дней ко мне из Ташкента пришло письмо другого читателя, где он, метко характеризуя канцелярит как тяжелый недуг, дает клятву в кратчайший же срок избавиться от этой напасти:

«Диагноз поставлен убийственно точно: канцелярит, — пишет он. — Это слово ударило меня по глазам. Я обнаружил, что болен канцеляритом. Канцелярит пригибал меня, толкал на лицемерие, лень, вызывал у меня в душе глупую и подлую, хитренькую улыбку: вот как я обманываю, выдавая пустоцвет за нечто живое... Неискренность, лень, трусость, бессилие сразу же (хотел написать: „незамедлительно“) влекут за собой омертвение речи. Но очень обидно, когда та же самая канцелярская речь служит формой для чувств глубоких и сильных. Человек говорит от души, а вокруг него рассыпается холодная словесная пыль».

Конечно, одного покаяния мало, так как дело не только в стилистике. Изгоните бюрократизм из человеческих отношений, из быта, и тогда он уйдет сам собою из писем, учебников, диссертаций, литературоведческих книг.

Не пора ли ему точно так же выветриться из школьной словесности?

Глава седьмая Школьная словесность

I

Главная беда заключается в том, что канцелярская речь по своей ядовитой природе склонна отравлять и губить самые живые слова. Как бы ни было изящно, поэтично и выразительно слово, чуть только войдет оно в состав этой речи, оно совершенно утрачивает свой первоначальный человеческий смысл и превращается в нудный шаблон.

Мы только что видели: даже слово борьба, едва оно сделалось примелькавшимся словом, употребляемым буквально на каждом шагу, утратило первоначальную свою динамичность, и им стали пользоваться как дешевым шаблоном даже те, кто уклоняется от всякой борьбы.

Так же канцеляризировалось слово протест — конечно, не везде, не для всех, но, во всяком случае, для множества школьников, которые уже давно заприметили, что без этого слова немыслимо ни одно из школьных сочинений.

— Ничего, не впервые, изловчусь как-нибудь! — сказал мне десятиклассник, признавшийся, что совсем не читал Гончарова, о котором ему завтра предстоит написать сочинение. — Главное, чтоб было побольше протестов. Я так и напишу непременно: «Гончаров в своих романах протестовал против...» Уж я придумаю, против чего.

Любое слово, даже, казалось бы, самое ценное, и то рискует превратиться в истертый шаблон, не вызывающий ни малейших эмоций, если его станут применять слишком часто и притом механически.

Это произошло, например, с такими словами, как яркий и ярко.

Я знаю учебник по литературе для девятого класса, где говорится, что такой-то писатель дает такие-то «яркие образы», а такой-то «ярко отражает» такую-то психику, а у такого-то «ярко обрисован» такой-то характер и «ярко выявлены» такие-то черты, а такой-то «ярко показал», а такой-то и сам по себе есть «яркий выразитель» чего-то.

Мудрено ли, что уже на пятой странице эта «яркость» начинает ощущаться как «тусклость», а на шестой окончательно гаснет, и мы остаемся во тьме, ибо кто же не почувствует, что за этим механически повторяющимся стертым клише скрывается равнодушие ленивых умов, даже не пытающихся сказать о замечательных русских писателях свое собственное, свежее, от сердца идущее слово.

Боже меня сохрани восставать против слова «яркий»! Это чудесное, яркое слово. Но даже оно умирает, когда становится примелькавшимся термином под пером у равнодушных писак.

Такому же омертвению подверглось у них, например, слово волнующий, ибо стало уже закоренелой привычкой повторять это слово на десятках страниц: «таков этот