которой он набрался в биографиях Александра и Цезаря, приходит ему на ум и вязнет у него на языке: «Мы хотим республику, основанную на подлинной свободе, на свободе общества, на народном представительстве: и я клянусь вам, у нас будет такая республика!» Офицеры хором повторяют эту клятву. Старейшины взирают на эту сцену в безмолвном ужасе. Сейчас, в этом прирученном парламенте, какой- нибудь депутат, какое-нибудь ничтожество может вдруг потребовать удаления Бонапарта — во имя Свободы, Республики, Конституции, всех этих громких и высокопарных слов, уже утративших смысл, но все еще опасных. Сьейес предвидел подобное осложнение: ночью верные ему инспекторы уничтожили повестки, адресованные ненадежным депутатам. Однако Бонапарту следует остерегаться маленьких, неприметных людей, которые на вызвали подозрений даже у Сьеиеса. И вот некий депутат по имени Гара встает и просит слова: «Никто из этих вояк не упомянул о конституции!» Бонапарт бледнеет, растерянно оборачивается. Но председатель Совета вовремя приходит ему на помощь, он не дает депутату слова, и под крики «Да здравствует республика!» заседание прерывается.
Во время парада, перед войсками, выстроившимися в Тюильрийском саду, Бонапарт срывает с себя маску. После знаменитых слов, громко сказанных депутату Ботто в дверях зала Совета старейшин, его речь, обращенная к солдатам, звучит как угроза и вызов. Теперь он уверен в себе. Фуше настаивает на аресте депутатов-смутьянов. Но Бонапарт отказывается отдать такой приказ: это было бы неоправданной крайностью, ведь сейчас все идет хорошо; еще несколько формальностей — и дело будет сделано. Его оптимизм ясно показывает, насколько он не на месте в этой рискованной игре. На следующий день, 19-го Брюмера, в Сен-Клу, Сьейес отдает себе отчет в допущенных ошибках и начинает испытывать страх, а Бонапарт по-прежнему проявляет такой несокрушимый оптимизм, такую веру в свой авторитет, такое презрение к «адвокатам» из законодательного собрания, что Талейран задается вопросом: что это — безумие или глупость?
Разрабатывая свой план, основанный на видимом соблюдении законности и особенностях парламентской процедуры, Сьейес упустил из виду некоторые незначительные обстоятельства. Чем оправдать то, что законодательное собрание было созвано в Сен-Клу девятнадцатого Брюмера, а не восемнадцатого? Это была ошибка — оставлять противникам двадцать четыре часа на изучение обстановки и на организацию сопротивления. Чем оправдать то, что девятнадцатого, в Сен-Клу заседание Совета старейшин и Совета пятисот началось не сразу, в полдень, а только в два часа дня? В эти два часа депутаты имели возможность обменяться впечатлениями, догадками, предположениями, договориться о совместных действиях в том случае, если их попытаются одурачить или применят против них насилие. Члены Совета пятисот заявляют, что они пойдут на все: вид солдат, окруживших их со всех сторон, приводит их в негодование; в ярости бродят они по аллеям и лужайкам парка, рассуждая вслух: «Почему мы не остались в Париже? Кто выдумал эту историю с заговором? Пусть назовут имена, пусть предъявят доказательства!». Сьейес, забывший сфабриковать доказательства существования якобинского заговора, смотрит на единомышленников, видит, что многие улыбаются, многие побледнели, а Бонапарт взволнован, встревожен, рассержен и уже начинает понимать, что исход ситуации неясен, что сейчас одно слово, один поступок могут решить все: ах, если бы он послушался Фуше! Но теперь уже поздно, придется положиться на волю случая, ничего другого сделать нельзя. Весьма оригинальная революционная тактика.
В два часа начинается заседание Совета старейшин. С первых же депутатских реплик становится ясно: план Сьейеса под угрозой срыва. Совершенно безобидных мелких буржуа, на которых Сьейес возлагал все надежды, казалось, охватило какое-то священное неистовство: хорошо еще, что в таком шуме никто не может взять слово. Но в Зимнем саду, где заседает Совет пятисот, на председателя, Люсьена Бонапарта, обрушивается лавина обвинений и угроз. «Все пропало», — решает Сьейес, когда слышит эти крики; побледнев, он направляется к двери — за оградой парка его ожидает карета. Спасаться бегством в карете все-таки удобнее и надежнее, чем верхом на лошади. Предусмотрительный человек не может упустить из виду такое обстоятельство, когда готовит государственный переворот. Но в гостиных на втором этаже, где Бонапарт и его сторонники с нетерпением ждут результатов голосования, не одному только Сьейесу становится не по себе. Если члены верхней палаты не утвердят декрет о роспуске парламента, назначении трех временных консулов и реформе конституции, как поступит Бонапарт? Какие действия предусмотрены на этот случай в плане переворота, разработанном и продуманном Сьейесом вплоть до мельчайших подробностей? Сьейес предусмотрел только бегство в карете.
До сих пор поведение Бонапарта, озабоченного главным образом тем, чтобы соблюсти видимость законности и не выйти за рамки парламентской процедуры, было, говоря современным языком, поведением либерала. С этой точки зрения Бонапарт — основоположник нового направления: все военные, пытавшиеся позднее захватить власть, старались казаться либералами до последнего момента, то есть до того, как прибегнуть к силе. Никогда нельзя доверять либерализму военных, особенно сегодня.
Поняв, что план Сьейеса провалился из-за сопротивления Совета старейшин и Совета пятисот, Бонапарт сразу же принимает решение: он сам, нарушив парламентскую процедуру, явится на заседание. Это опять-таки своеобразная форма либерализма, —. либерализма военных, разумеется: своеобразная форма либерального насилия. При появлении Бонапарта шум в Совете старейшин стихает. И снова, в который уже раз, этого Цезаря, этого Кромвеля подводит риторика: его речь, вначале звучавшая в почтительной тишине, вскоре вызывает неодобрительный ропот. При словах «si je suis un perfide, soyez tous des Brutus»[4] в глубине зала раздаются смешки. Оратор растерянно замолкает, что-то бормочет, потом продолжает резким голосом: « Souvenez-vous que je marche accompagne du dieu de la guerre et du dieu de la fortune!'[5] Депутаты вскакивают с мест, обступают трибуну, все смеются. «Генерал, вы уже сами не знаете, что говорите», — шепчет ему на ухо верный Бурьен, схватив его за руку. Бонапарт позволяет увести себя из зала.
Когда немного спустя он с четырьмя гренадерами и несколькими офицерами входит в Зимний сад, члены Совета пятисот встречают его яростным воплем: «Hors la loi! A bas le tyran!»[6], набрасываются на него, толкают, осыпают оскорблениями. Гренадеры обступают его, заслоняя от ударов, офицеры пытаются выбраться из этой свалки, наконец, Гардан приподнимает его и на себе выносит из зала. Теперь нам не остается ничего, кроме бегства, думает Сьейес; или насилия, говорит своим сторонникам Бонапарт. В Совете пятисот поставлен на голосование декрет, объявляющий генерала вне закона: через несколько минут этот Цезарь, этот Кромвель станет изгоем. Это конец. Вскочив в седло, Бонапарт показывается солдатам. «К оружию!» — кричит он. Солдаты громко приветствуют его, но не двигаются с места. За эти два славных дня такая сцена повторялась много раз. Без кровинки в лице, дрожа от гнева, Бонапарт оглядывается вокруг: герой Аркольского моста не может поднять в атаку даже батальон. Не подоспей в эту минуту Люсьен, все было бы потеряно. Это Люсьен вдохновляет солдат, быстро и решительно переламывает ход событий, это Мюрат обнажает саблю, приказывает бить в барабан и ведет гренадеров на штурм Совета пятисот.
«General Bonaparte, ce n'est pas correct»[7], скажет впоследствии Мутрон, вспоминая мертвенную бледность этого Цезаря, этого Кромвеля. Мутрон, которого Редерер назвал Талейраном на коне, на всю жизнь сохранит ощущение, что тогда, в Сен-Клу, этого античного героя в какую-то минуту охватил страх, и что самый незаметный из французов, любой «адвокат» в законодательном собрании, любой маленький человек в эти два славных дня мог одним поступком, одним словом решить судьбу Бонапарта и спасти республику.
«Никогда еще так плохо задуманный государственный переворот не был осуществлен так плохо», — сказал один историк. План Сьейеса, основанный на соблюдении законности и на правилах парламентской процедуры, непременно провалился бы, если бы (Зовет старейшин и Совет десяти сумели воспользоваться ошибкой Сьейеса. Наступательная тактика, которая основана на медлительности парламентской процедуры, обречена на провал. Если бы обе палаты, пригрозив объявить Бонапарта вне закона, не вынудили его ускорить события, забыть о законности и применить насилие, то государственный переворот увяз бы в неизбежных парламентских проволочках. Оборонительная тактика законодателей должна была бы состоять в том, чтобы стараться выиграть время, затягивая все до бесконечности. К вечеру 19-го Брюмера в Сен-Клу Сьейес понял, наконец, свою ошибку: время работало на законодательное собрание. В каких условиях действовал Бонапарт? В условиях парламентской процедуры. В чем была сила законодателей? В процедуре. А в чем сила парламентской процедуры? В медлительности. Еще час-другой, и заседания палат были бы отложены на следующий день; государственный переворот, уже задержавшийся
