IV. В эротике дыхание и ритм играют не менее важную роль, чем в пении и музыке
Свет, шум, присутствие посторонних и животных -суть факторы, препятствующие развитию эротических чувств. По-моему, когда занимаешься любовью где-нибудь на лужайке, под открытым небом, или в комнате со слишком высокими потолками (например, в домах шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков), или в помещении с распахнутыми окнами и с гуляющими по нему сквозняками, все куда-то улетучивается. В тесном же и замкнутом пространстве мужчина и женщина могут по-настоящему, как говорится в Библии, познать друг друга; создается такое впечатление, будто на свете существуют только два антагониста, получившие наконец возможность схватиться и помериться силами. Это заложено в важнейшем законе притяжения сил с противоположными знаками.
Задняя комната в моем магазине очень мала, и в ней нет окон. У меня там стопы каталогов, каталожный шкаф «Оливетти», стеллажи для альбомов и большие конверты с еще не зарегистрированными, разобранными только по годам и странам марками, а также маленький стенной сейф для самых редких экземпляров и старое кожаное кресло. У стены, под сейфом, складная кровать с металлической сеткой, кажущаяся здесь предметом совершенно случайным.
Я дожидался Мириам перед спортивным залом Фурио Стеллы, прогуливаясь взад-вперед по виа Чичероне, а когда она вышла, сказал ей, что пора кончать с пением, что Фурио Стелла -убийца, он же убил жену, что петь хорошо до определенного момента, а потом — все, не превращаться же в рабов вокала. Хватит тратить время на всякие мотеты, заявил я. Мириам удивилась, услышав от меня такие речи. Из зала уже доносились голоса хористов, начавших распеваться. Я сказал: брось, ты уже достаточно напелась с этим убийцей Фурио Стеллой.
Мы мчались в машине к моему магазину, а хористы пели в спортзале на виа Чичероне. Их голоса преследовали нас до самой набережной, как запахи, которые пристают к вещам и людям и передвигаются в пространстве вместе с ними. Вот так пристало к нам пение, и, пока машина неслась в потоке других машин по набережной Тибра, у нас в ушах еще стоял отзвук далеких хоралов и мотетов. Я поглядывал на сидевшую рядом Мириам и радовался, что она отказалась от спевки и поехала со мной, я смотрел на ее волосы, ниспадавшие двумя симметричными волнами на лоб и глаза, видел ее узкие плечи под светлым плащом, профиль, такой четкий вырисовывавшийся в проблесках проносившихся мимо огней. Голоса хористов все преследовали нас и смолкли, лишь когда мы вошли в магазин, и я закрыл дверь и предложил Мириам присесть, снять плащ и перчатки. Я тоже сел на стул в торговом зале. Мириам взяла какой-то альбом и стала его рассматривать, а я закурил сигарету из своей пачки, предварительно поднеся огонь к сигарете Мириам. А ты разбираешься в этом деле, сказала Мириам, указывая на раскрытый альбом. Еще бы, это же моя профессия, сказал я.
Я объяснил ей, что ценными считаются марки либо очень старые, либо редкие, что по мере того как марка стареет, она становится и более редкой, поскольку часть экземпляров пропадает, но редкими бывают не только старинные марки, например марка Сан-Марино, на которой изображена коноплянка с хвостом попугая, а попадаются и старинные, но не редкие, например первые выпуски английских однопенсовых. Тут главное придержать их, пока с годами они не станут одновременно и редкими, и старыми.
За это время и сам состаришься, сказала Мириам, и была совершенно права. Но ведь стареем мы в любом случае, стареем, пока не преставимся. Недавно преставился даже папа римский — сколько об этом разговоров было! Бедный папа, какая ужасная штука — смерть, сказал я, но сразу заметил, что Мириам ему не симпатизировала. В Риме ежедневно умирает девяносто человек, сказала она, и никто не придает этому значения. Ходишь по улицам, видишь смеющихся, гуляющих людей. И никому в голову не приходит, что в это время в городе умирает девяносто человек. Как-то не думаешь об этом, а если подумаешь, то не очень- то веришь: мертвых надо видеть, тогда и поймешь, что они умерли. Девяносто мертвецов, ответил я, это действительно много, но стоит мысленно покинуть пределы Рима, как окажется, что их уже девятьсот и даже девять тысяч.
Или даже девяносто тысяч, сказала Мириам. Девяносто тысяч покойников, вот это действительно много.
То, что говорила Мириам, было сущей правдой, но подобные разговоры уводили нас в сторону от моей цели, и теперь мне надо было сделать что-нибудь такое, чтобы Мириам не ускользнула от меня, как когда-то ускользнула одна моя соученица, когда мы с ней гуляли по островку посреди озера в городском парке. Мы сели на траву за фонтаном нимф, и она стала рассказывать про какого-то сторожа соборной колокольни, который пытался заманить ее на самый верх, а потом оказалось, что там, на верхней площадке, у этого мерзавца была койка. Свинья такая. И я пустился в рассуждения об этом стороже, но тут к островку подплыли еще какие-то школьники и попытались увести нашу лодку, чтобы сделать из нас Робинзонов.
Пойдем отсюда, сказал я Мириам, и Мириам, как говорится, не моргнув глазом, последовала за мной.
Мне хотелось, чтобы она начала раздеваться первой, но почему-то сам стал снимать с себя галстук. Мириам сняла шейный платок и села на постель, то есть на раскладушку, Я снял пиджак, а Мириам — бусы. Я — свитер, Мириам — одну туфлю. Я — ботинок, Мириам — вторую туфлю, я — рубашку, Мириам — кофточку. Я второй ботинок, Мириам — юбку. Теперь она осталась в одной комбинации. Я снял оба носка, Мириам — оба чулка и таким образом оказалась босиком. Когда она сняла комбинацию, на ней еще оставался бюстгальтер, но потом она сняла и его. Наконец мы оба оказались голыми, как два червяка. Мириам приподняла плед на постели, чтобы нырнуть под него, но под пледом не было простыни — был только один матрац. Тогда она снова расправила плед и легла на него.
Я сторонник чистой эротики. Чувства — это одно, а эротика — совершенно иное. Кто за эротику, кто за чувство. Редко случается так, чтобы мужчину и женщину захватило сразу и то и другое. Но тогда уже бывает светопреставление.
Я погасил свет, и мы с Мириам оказались на койке в темноте. Я голый, и она голая. Я зажег свечу — свеча у меня всегда под рукой на случай, если выключат электричество. Слабый язычок пламени едва освещал комнату и трепетал от нашего дыхания. Я еще сам себе не верил, что Мириам со мной, но все это было истинной правдой: мы оба, голые, лежали на кровати. Дело шло к полуночи, многие в это время уже спали у себя дома, а мы только начинали наш поединок, наше знакомство. Я снял часы, Мириам — сережки и браслет. Сколько всяких знатных персон смотрели на нас со стеллажей, с марок! Короли, королевы, президенты, выдающиеся изобретатели, святые… Все они были мертвые, а мы — я и Мириам — живые и раздетые, то есть голые. Мириам бросила юбку, блузку, чулки и все остальное на старое кресло, я швырнул свое барахло на каталожный шкаф «Оливетти», где у меня хранятся счета и корреспонденции. Мы лежали вдвоем на кровати голые, прижимаясь друг к другу. Мириам, то есть девушка, которую я назвал Мириам, и мужчина, то есть я. Женский пол и пол мужской. Мне в это трудно было бы поверить, если бы я сам там не находился. В некоторых случаях человек страстно ждет чего-то, а когда это что-то происходит, оно кажется ему невероятным, и тогда он говорит себе: да, это я, и то, что происходит, происходит именно со мной. И я себе говорил: то, что сейчас происходит, просто замечательная штука. Мы лежали вдвоем на кровати, оба голые, да, оба на кровати (я и она). Короли, королевы, святые, папы, изобретатели в конвертах из вощеной бумаги были там, в шкафах, на марках. А мы с Мириам лежали на кровати голые. Подушечки моих пальцев готовы были с цепи сорваться. Как у Рубинштейна.
В нагнетании эротических чувств, как и в пении или музыке, важно дыхание. В пении самое главное выдох, потому что все склонны под конец ослаблять звук. А его надо доводить до апофеоза. Речь идет не только о протяженности, речь идет о том, чтобы до конца, то есть на протяжении всей композиции, придерживаться верного ритма. Как в симфонии. Можно, конечно, следовать классическим схемам, отвечающим трем элементам традиционной симфонии (аллегро — адажио — менуэт), или же обогащать композицию вариациями, повторами, фугами, аллегретто. Но для этого необходимо держать дыхание. Когда я в форме, то способен на самые разные вариации
Вариация совсем не то, что импровизация. Увлечение восторгами импровизации бывает даже опасным, если она отрывается от основной темы, ибо основная тема не импровизируется. Если кому-то это удается,
