Астаматий поначалу вырывался, кричал, умолял, а потом замолк и только беззвучно дёргался, когда удар причинял особенно жгучую боль.
Но вот гетман поднял руку. Пахолки сразу же опустили окровавленные палки.
— Ты что-то хочешь сказать, Астаматий? — Глаза Юрася горели, будто он наслаждался муками своей жертвы.
— Я ни в чем не виновен, — простонал тот вяло.
— А сколько ты присвоил драгоценностей и золота, пока был наказным?.. Где это богатство?
— У меня ничего нет. Всем это известно, гетман…
Юрась хищно усмехнулся:
— Врёшь! — И к пахолкам: — Всыпьте ещё — может, кийки развяжут ему язык!
Вновь посыпались удары. Когда Астаматий потерял сознание, Многогрешный зачерпнул ковшиком ледяной воды и плеснул ему в лицо. Астаматий застонал, открыл затуманенные глаза. Юрась вышел из-за стола, наклонился над ним.
— Ну, теперь сознаёшься?
Астаматий с усилием поднял большую чёрную голову, плюнул прямо в глаза гетману:
— Убийца! Тварь! Тьфу!..
Юрась отшатнулся. Брезгливая гримаса исказила его лицо. Он вытерся ладонью, выпрямился и пнул ногой распростёртое тело.
— Повесить! Немедленно повесить!.. И пускай болтается на перекладине целую неделю, чтобы все видели, как я расправляюсь с предателями и изменниками…
Хмельницкий указал пальцем на полковника Вареницу. Тот вскрикнул и упал на колени.
— Пан гетман! За что, пан гетман?
— Где спрятал украденные драгоценности? Признавайся!
Вареница зарыдал, стал целовать сапоги Юрася.
— Был грех, ясновельможный пан гетман… Был грех! Виноват! Каюсь! Только помилуй!..
— Где спрятал украденное?
— Все покажу! Все!
— Нет, говори сейчас!
— Дома… В погребе, в правом углу, за дверями… Закопано в кринке…
— Закопал… В кринке!.. У-у, собака! — Юрась задохнулся от злости. — Что же говорить про других, когда мои ближайшие помощники — воры, изменники! О, горе мне! Горе!.. Батько, разве у тебя такие были полковники? Богун, Кривонос, Морозенко, Небаба… Рыцари! А эти…
Он вдруг начал бегать по подвалу. Глаза его сверкали безумием, губы подёргивались в гримасах душевной боли и ненависти, кулаки сами собой сжимались — до хруста в суставах пальцев. Пахолки следили за каждым словом и жестом гетмана. Наконец он остановился перед лежащим на полу Вареницей.
— Повесить и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже пусть висит неделю в назидание другим!
Пахолки отдубасили Вареницу, потом схватили под руки и, как он ни вырывался, чтобы броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили полуживого, окровавленного Астаматия.
Никто не проронил ни слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая немного раскосыми глазами на гетмана.
Только сотник Берендей, казалось, чувствовал себя здесь уютно и в безопасности, на его изрытом оспой лице играла какая-то странная улыбка. Когда наверху захлопнулись двери и в подвале наступила тишина, в которой было слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лёг на топчан и обратился к пахолкам:
— Начинайте!
Юрась удивлённо уставился на него.
— Ты что паясничаешь?
Берендей весело оскалил зубы.
— А что же, ваша ясновельможность, мне делать? Плакать ли буду, смеяться ли — все одно не поверите мне…
— Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне!
— Ну и присвоил… Ей-богу, присвоил!
— Что именно?
— Да вот вшей вдосталь набрался от вашего вшивого войска, пан гетман… Что есть — то есть! — и он подчёркнуто-нарочито стал почёсываться.
Юрась вскипел:
— Над кем насмехаешься, дурень? Подумал ли ты, кто я и чью фамилию ношу?
— Бог с вами, пан гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею хоть в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я, то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши!
— Не вывёртывайся! Это тебе не поможет!
— Я знаю… Потому и говорю — начинайте! Да чешите же, иродовы души, мои пятки так, чтоб было мне не грустно, а весело! — обратился он к пахолкам, вчерашним своим подчинённым. — Чтобы умирал я не плача, а смеясь!.. Слышишь, Петро?
— Слышу, — глухо отозвался молодой пахолок.
— И ты, Иван… Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен!
— Да уж постараюсь, благодетель мой, — хмыкнул второй пахолок, поплёвывая на руки и вопросительно глядя на гетмана.
Юрась подал знак начинать.
Берендею отсчитали триста ударов. Дважды его отливали водой. Но он упрямо стоял на своём.
— Ни одного шеляга не присвоил… Умереть мне на этом месте!.. Это собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда!
В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник?
— Ещё живой? — спросил он, когда Берендей затих и лежал неподвижно, как бревно.
— Только и того, что тёплый, — ответил пахолок, вытирая рукавом вспотевший лоб. — Ещё разок вытянуть получше кием — и врежет дуба!
— Ну ладно, хватит! Если очухается, пусть живёт на здоровье.
Многогрешный наклонился к Юрасю.
— Как можно, ясновельможный пан гетман! — прошептал вкрадчиво. — Если он выживет, так станет злейшим врагом вашим!
— Почему он должен быть моим врагом, если я дарую ему жизнь? Наоборот, он будет мне благодарен! — сухо сказал Юрась и, встав с табурета, добавил громко, чтобы все присутствующие слышали: — Я справедлив к своим подданным!
Он пошёл к двери. Свита расступилась, давая ему дорогу. Все выходили молчаливые, угнетённые. Во дворе Ненко с Младеном и Якубом немного поотстали.
— Аллах экбер! — прошептал Ненко. — Этот святоша — настоящее чудовище! Неужели султан и великий визирь не знают, что здесь происходит?.. А если знают, то почему терпят такое изуверство?
Младен и Якуб переглянулись. Понимающе улыбнулись друг другу. И хотя невдалеке на виселицах покачивались Астаматий и Вареница, а над Выкоткой с криком кружилось чёрное вороньё, на сердце у них стало легче: душа Ненко, по всей видимости, окончательно очистилась сегодня от янычарского духа.
На площади перед виселицами Юрась остановился, но смотрел он не на казнённых, а на нескольких всадников, которые въехали в крепость и направлялись прямо к нему. Они ехали медленно. Лошади едва переставляли ноги от усталости.
— Пан Иван, ты? — воскликнул в удивлении Юрась, узнав в переднем всаднике полковника Яненченко. — Почему ты здесь?
Яненченко слез с коня, бросил повод казаку и, сгорбившись, приблизился к гетману. Устало поклонился.
— Нет больше ни Корсуня, ни Ржищева, ни других городов и сел вдоль Днепра, пан гетман…
— Как это нет?
