— Весьма любопытно, — произнес Коглен, думая о том, что если он не хочет опоздать на ужин с Лори и ее отцом, то пора выходить из дому.
— Разумеется, — продолжал полицейский, — месье Дюваль заподозрил подделку. Он провел сначала химический, затем спектрографический анализ чернил. Но сомнений быть не могло. Отпечатки пальцев были сделаны на еще новой книге. Повторюсь, это не подлежит сомнениям!
Коглен никак не мог взять в толк, к чему он клонит.
— Отпечатки пальцев — изобретение недавнего прошлого, — заметил он недоуменно. — Поэтому, полагаю, находка столь древнего образца — событие из ряда вон выходящее.
Но…
Дюваль, который расхаживал по комнате туда-сюда, сдавленно вскрикнул. Он остановился у стола и принялся крутить в пальцах курдский кинжал с деревянной рукоятью, которым Коглен вскрывал письма. Вид у него был слегка безумный.
Лейтенант Галиль с выражением покорности судьбе сказал:
— Находка этих отпечатков — событие не из ряда вон выходящее, мистер Коглен. Это нечто невероятное. Уверяю вас, один их возраст — уже что-то фантастическое! Однако по сравнению со всем остальным это еще цветочки! Видите ли, мистер Коглен, эти отпечатки принадлежат вам!
Пока Коглен сидел, тупо уставившись в одну точку, турецкий лейтенант извлек откуда-то небольшую подушечку для снятия отпечатков, какую используют в полиции. Никаких чернил. Прижимаешь пальцы — и отпечатки проявляются автоматически.
— Если позволите…
Коглен позволил. Лейтенант прижал кончики его пальцев к шелковистой поверхности подушечки. Эта процедура была Коглену хорошо знакома. У него снимали отпечатки пальцев, когда он получал заграничный паспорт, и потом еще раз, когда он вставал на учет в Управлении стамбульской полиции по делам иностранцев. Турок снова протянул ему лупу. Коглен вгляделся в свежий отпечаток своего большого пальца. Потом, мгновение поколебавшись, сравнил его с самым большим отпечатком на пергаменте. Вздрогнул. Принялся сравнивать остальные, один за другим, со всевозрастающим тщанием и недоверием.
В конце концов он сказал тоном человека, который сам не верит собственным словам:
— Они… кажется, они совпадают! Вот только…
— Да, — сказал лейтенант Галиль. — На отпечатке с пергамента виден шрам, которого на вашем пальце сейчас нет. И тем не менее он принадлежит вам — как и все остальные. Ни с философской, ни с математической точки зрения невозможно, чтобы два комплекта отпечатков пальцев совпадали — если только они не оставлены одной и той же рукой!
— Но эти же совпадают, — заметил Коглен.
Дюваль с несчастным видом пробормотал что-то себе под нос. Он отложил в сторону курдский кинжал и снова принялся расхаживать по комнате. Галиль пожал плечами.
— Месье Дюваль, — пояснил турок, — обнаружил эти отпечатки еще три месяца назад. Отпечатки и надпись. Ему потребовалось некоторое время, чтобы убедиться — это не подделка. Он послал в Стамбульское полицейское управление запрос, не значится ли у них некий Томас Коглен, проживающий по адресу: Фатима, дом семьсот пятьдесят. Два месяца тому назад!
Коглен снова вздрогнул.
— Откуда он узнал этот адрес?
— Вы все поймете, — сказал полицейский. — Повторюсь, это было два месяца назад! Я ответил, что вы зарегистрированы, но по другому адресу. Он написал снова, приложив к письму фотографию пергамента, и спросил, не ваши ли это отпечатки пальцев. Я ответил, что ваши, если не считать шрама на пальце. И с живейшим любопытством добавил, что ровно два дня назад вы переехали по адресу: Фатима, дом семьсот пятьдесят, — тому самому, который месье Дюваль называл прежде.
— К несчастью, такого просто не могло произойти. Я сам узнал новый адрес всего за неделю до переезда.
— Я знаю, что этого не могло произойти, — страдальческим тоном проговорил Галиль. — Но я пытаюсь объяснить вам, что это произошло.
— Вы хотите сказать, что кто-то обладал этими сведениями за три недели до того, как они появились?
Галиль скривился:
— Это еще слабо сказано…
— Это безумие! — хрипло воскликнул Дюваль. — Сумасшествие. Се n'est pas logique! [31] Будьте так любезны, месье Коглен, взгляните на всю остальную страницу!
Коглен снял скрепки, соединявшие полицейский бланк с пергаментным листом, и волосы у него на голове мгновенно встали дыбом. Под листком скрывалась надпись. Он увидел слова, написанные выцветшими, невероятно древними чернилами. Сделана она была на современном английском языке. Почерк был знаком Коглену как свой собственный — да это и был его почерк! Надпись гласила:
Под ней темнели его собственные отпечатки пальцев.
Коглен уставился на лист. Ощупью нашел стакан и отпил из него. Потом, по зрелом размышлении, осушил до дна. Положение требовало чего-то в таком роде.
В комнате было тихо, если не считать убаюкивающих ночных звуков за окном. Хотя не все они были убаюкивающими. С улицы слышались голоса, чей-то радиоприемник издавал гнусавые завывания, которые турки считали музыкой. Неукротимые такси, какое-то непонятное позвякивание, интонации речи — все это создавало свой, неповторимый стамбульский шум, которого не могло быть больше нигде в мире. Более того, это был шум Стамбула, отходящего ко сну.
Дюваль безмолвствовал. Галиль смотрел на Коглена и тоже молчал. А сам Коглен изумленно таращился на древний пергамент.
Он столкнулся с чем-то совершенно необъяснимым и вынужден был это принять. Его имя и нынешний адрес — ерунда, может, Галиль просто солгал. Строчка относительно отца Лори, Мэннерда, подразумевала, что старику грозит какая-то опасность, но ее можно не принимать во внимание: слишком уж все расплывчато. Строчка относительно другого адреса: «дом 80 по улице Хусейна» и некоего «устройства» вообще была лишена для Коглена какого бы то ни было смысла. А вот «профессор, президент» — это был удар ниже пояса.
Именно это говорил себе Коглен всякий раз, когда думал о Лори. Он ведь простой преподаватель физики. Куда ему просить ее руки! Может, когда-нибудь, со временем он станет профессором. Но даже тогда глупо было бы делать предложение дочери мультимиллионера. В еще более отдаленном будущем, если ему повезет, он может даже стать президентом колледжа — шансы, конечно, ничтожны, но чем черт не шутит. И что тогда? Он будет торчать на этом высоком посту до тех пор, пока попечительский совет не сочтет кого-нибудь другого более удачной кандидатурой на роль просителя денег. В общем, слишком жалкие перспективы, чтобы надеяться даже на возможность женитьбы. Он всего лишь преподаватель, для которого профессорская должность — предел мечтаний, а пост президента колледжа и вовсе нечто почти невообразимое. Поэтому, когда Коглен думал о Лори, он мрачно говорил себе: «Профессор, президент, дальше что?» — и отказывался от романтических мечтаний.
Но он никогда не произносил эту фразу из четырех слов вслух. Он — единственный человек в мире, для кого она вообще имела смысл. Она — неопровержимое доказательство того, что эти слова написал он, Томас Коглен. Но он этого не делал.
Он сглотнул.
— Это мой почерк, — начал он осторожно, — и я вынужден признать, что эти строки написаны моей рукой. Но я не помню, чтобы я их писал. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы объяснили мне, в
