выпускать появившуюся добычу. Только через три часа, перед закатом, добрался до штаба дивизиона. Этот день с его тревогами и неимоверным напряжением запомнился девятнадцатилетнему сержанту на всю жизнь.
Не все выдержали испытание на болоте Сучан. Мой командир взвода лейтенант Спесин[12] совсем опустился. Лицо от грязи в коросте – боялся сходить в тыл помыться в бане. Терпел любые унижения, лишь бы лишний раз не появиться на передовой. Выскакивая по нужде, даже брючный ремень, не стесняясь, расстегивал и застегивал в блиндаже, чтобы не оставаться лишнюю минуту вне укрытия.
По иронии судьбы во время его очередной вылазки прилетевшая мина попала точно в него.
Через неделю Новиков вызвал меня к себе:
– Старший сержант! Вам присвоили звание младшего лейтенанта. Теперь будете командиром взвода вместо Спесина!
Я оторопело молчал. До этого дня командир дивизиона не говорил о своем намерении представить меня к офицерскому званию и не спрашивал согласия на это. Приказ о назначении командиром взвода был полной неожиданностью и озадачил меня. Не потому, что я мог не справиться с новыми обязанностями – бои на болоте Сучан лучше военной школы подготовили меня к этому. Да и Спесин, самоустранившись от управления взводом, уже передал фактически мне свои обязанности. Выбрав после окончания школы институт вместо военного училища, я и тут, на Сучане, скорее по инерции, чем по размышлению, оставался верен своим намерениям. Когда сейчас вспоминаю об этом, то невольно думаю: как оптимистична, как сильна своими мечтами, молодость! Шла жесточайшая война, и конца ее не было видно. Каждый День и час несли смерть и увечья, но даже студеная вода Сучанского болота не могла погасить мою мечту учиться в институте!
Удивленный моим молчанием и, очевидно, желая меня подбодрить, Новиков сказал:
– Вы же кадровый младший командир. Приобрели боевой опыт. Из сержантов вы один из первых в полку получаете офицерское звание. Можете гордиться этим! – И, перейдя на 'ты', давая понять, что разговор окончен, добавил: – Шагай дальше, старший сержант, твой путь только начинается!
Так распорядился он моей судьбой. И все же я долго хранил свою красноармейскую книжку, думая, что если меня ранит, то покажу ее в госпитале и верну звание старшего сержанта…
Мои обязанности после нового назначения практически не изменились. Большую часть времени по- прежнему проводил в штабе дивизиона, который, как правило, располагался в 2-х – 3-х километрах от переднего края, примерно посередине между наблюдательными пунктами и огневыми позициями батарей. Пули сюда долетали редко, разве что шальные, а вот от немецких снарядов и мин доставалось основательно.
Однако и шальная пуля может ранить и убить. Как-то в один из погожих дней мы вышли из блиндажа и о чем-то разговаривали. Вдруг сержант Заяц, стоящий среди нас, безмолвно упал на землю. Череп пробила залетевшая сюда шальная пуля.
Вскоре после своего назначения я чуть не натворил беды. Только по счастливой случайности все обошлось благополучно. Наш НП дивизиона находился на Огурце – небольшом продолговатом лесном островке вместе со штабом стрелкового полка. Впереди, примерно метрах в 600-х, была Роща-Круглая – такой же островок, но занятый противником. С утра к штабу полка стали подходить красноармейцы для получения наград. Потом из штабного блиндажа вышел командир полка, построил красноармейцев и стал вручать ордена и медали. В шеренге стояло человек пятнадцать. Еще вчера Новиков сказал мне, что надо бы провести пристрелку по центру передней части Рощи-Круглой. НП был на высокой ели, растущей возле штабного блиндажа. Я залез туда, предварительно подсчитав угломер и прицел по заданному реперу. Передал связисту команду: 'Первому орудию, осколочным, заряд полный, прицел… угломер… один снаряд, огонь!' Снаряд свистнул совсем близко от меня и разорвался метрах в двухстах впереди от шеренги награждаемых…
– Кто стреляет?! – услышал я громкий крик командира полка, встревоженного разрывом явно 'своего' снаряда. Я отмолчался. Быстро опустившись вниз, позвонил на батарею, спросил, какой заряд был использован. Мне сказали 'неполный'. У нас в то время были 'полные' и 'неполные' заряды, последние летели на полкилометра ближе. Я дал команду использовать полный заряд, а заряжающий ошибся. На свое счастье, в этот раз вел стрельбу не шрапнелью, а осколочным снарядом. Взволнованный случившимся, я не стал продолжать пристрелку, хотя награжденные уже разошлись.
Из-за спешки и трудностей стрельбы в лесу бывали и трагические исходы. Помню, осенью, при очередном наступлении на Сучане, дивизии была придана артиллерийская бригада 152-миллиметровых пушек – гаубиц. Штаб нашего дивизиона находился тогда на Лапте – недалеко от Огурца и Рощи-Круглой. Рядом с нашим блиндажом располагались несколько блиндажей штабных служб стрелкового полка, который мы поддерживали. Перед наступлением к нам пришел один из командиров артбригады с радистом. Он ничего не спросил. Когда началась.артподготовка, на наш Лапоть стали методически падать тяжелые снаряды. Звуки выстрелов доносились из тыла. Мы высказали свои подозрения представителю артбригады, но он возразил. А снаряды продолжали рваться в нашем расположении. К нам прибежал взволнованный начальник штаба стрелкового полка – в один из блиндажей, где было несколько пехотинцев, попал снаряд, и всех убило. Он потребовал, чтобы представитель артбригады передал по рации приказ о прекращении огня всеми батареями артбригады. Обстрел Лаптя прекратился. Вероятно, подошедшая артбригада не разобралась хорошо в обстановке и приняла Лапоть за Рощу-Круглую, где засел противник.
Артиллерийский огонь, в отличие от оружейного, требовал коллективного труда разведчиков, связистов, вычислителей, огневиков. Он отличался еще и тем, что результаты его видели или могли оценить лишь несколько человек, находящихся на наблюдательном пункте. Очень многое зависело от командира батареи или командира взвода управления, ведущих непосредственно управление огнем, от их искусства в подготовке данных и мастерстве стрельбы. И вместе с тем огонь батареи мог быть успешным только тогда, когда солдаты и сержанты, обеспечивающие подготовку и открытие огня, выполняли свои действия быстро и умело. Стрельба прямой наводкой на Северо-Западном фронте практически была невозможной. В основном проводилась стрельба с закрытых позиций. Огневые позиции наших орудий находились в четырех – шести километрах от передовой. В этой сложной цепи управления огнем доставалось всем, но больше всех – командирам батарей, командирам взводов управления батарей, командиру дивизиона, начальнику разведки и начальнику связи дивизиона, разведчикам и связистам. Они почти постоянно находились в зоне прямой видимости или слышимости противника, так как располагались в районе командных пунктов рот, батальонов стрелковых полков. При успешных действиях их награждали в первую очередь, и это было справедливо.
После гибели Манушкина начальником разведки дивизиона стал лейтенант Николай Тимофеевич Мартынов. Мобилизованный в первые дни войны, он до этого работал ткацким мастером, имел семиклассное образование. Николай был старшим из нас. Незадолго до войны женился, жена осталась в городе Ликине под Москвой. Человек исключительной храбрости, выдержки, железного здоровья, Мартынов словно родился для должности начальника разведки. Бывая в самых опасных местах Сучанского болота, он тем не менее ни разу не был серьезно ранен. Выручали природная сметка, наблюдательность, быстрая реакция на изменения в обстановке. С легкими ранениями он не считал нужным обращаться в санбат и оставался на передовой. Помню, что уже позднее, в Белоруссии, у него осколком срезало кожу на животе, задело и мускульную ткань. Только через несколько дней Новиков сумел заставить его пойти в санбат, чтобы сделали хорошую перевязку и подлечили загноившуюся рану. Там же, в Белоруссии, когда мы стояли на отдыхе, новый боец во время обучения случайно выдернул кольцо у гранаты-'лимонки' и, испугавшись, отбросил ее почти под ноги Мартынову. Николай чудом уцелел, пах и низ живота усеяло мелкими осколками. В медсанбате он попросил, чтобы осколки извлекали без наркоза. И стерпел, не проронил ни звука, удивив всех своей огромной выдержкой. Кстати сказать, по внешнему виду Николай Тимофеевич не выделялся чем-то особым – невысокий, сухощавый, с открытым взглядом серых глаз под белесыми бровями и чубом светлых волос на голове. Разве что выглядел удивительно молодо – никто не верил, что ему двадцать восемь лет.
Замечательным качеством Николая была его душевная доброта. Он всегда стремился помочь более слабому, причем безвозмездно, от душевной щедрости. Не один раз этот человек с риском для жизни помогал мне, делая вид, что это ему ничего не стоит, всё так и должно быть. Командир дивизиона капитан
