сверлящая мысль, что никогда уж мы не увидим своего Левушку. Знаем, что плачем горю не поможешь, но терпеть не можем. Получаем ото всех и отовсюду, и от родных и от знакомых, сочувственные письма, в которых все самым наилучшим образом вспоминают Леву. Вот Вы, дорогой товарищ, и разрешите наш больной вопрос. Если скажете, что Борису не стрит говорить, то мы ему и не напишем. Если же поможете ему справиться с этим известием, может быть, как-нибудь подготовите, то тогда прочитайте это письмо. Буду ждать от Вас ответа. Скажите Борису, что теперь у нас один он и чтобы берег себя, любя нас. Мы живем теперь только им…'
Мартынов отдал письмо мне. Я машинально взял его и вышел из блиндажа. Я шел куда глаза глядят, глотая слезы, сами собой льющиеся по лицу. Хотя я знал, что на войне все бывает, я никогда не хотел думать, что с Левой может что-то случиться. Вот только месяца три назад в декабре, когда у меня было плохое настроение, мне подумалось – не случилось ли что с Левой… И именно в декабре его не стало. Словно чувствовал.
В полусознании, с отяжелевшей, словно налитой свинцом головой, заполненной одним чувством свалившегося на меня самого большого в прожитой мною жизни горя, я машинально шел и шел по лесу. Жаль, что не бывает на свете чудес: в эти минуты, не колеблясь ни одного мгновения, отдал бы свою жизнь, чтобы воскресить брата.
Очнулся перед входом в большую бревенчатую землянку. Судя по надписи на прикрепленной к двери фанерке, это была полковая санчасть. Она была километрах в семи от нас. 'Если вырвать все зубы без обезболивания, как тогда в Камышлове, может, станет легче? – вдруг возникла дикая мысль. – Да нет же, не зубы надо рвать, а фашистскую сволочь бить! А как в Иванове?…'. Мысли мои смешались.
Представил переживания отца, матери, Лели… Мне стало страшно за них. Как они переживут это горе? Эти мысли вернули меня к действительности. Я побрел к своему блиндажу.
'…Папа, мама и Леля ждут моего ответа. Как хотя бы немного снять с дорогих людей тяжесть переживаний?' – всю обратную дорогу думал я. И решил написать, что уже давно знаю о гибели Левы – об этом мне сообщили из его части, но я молчал, жалея их… Мне казалось, что этой святой ложью уменьшу боль родителей… Рано утром Новиков вызвал меня к себе: – Заболел комбат гаубичной. Принимай временно батарею! Сегодня же проведи пристрелку немецкой передовой. Карту и все, что нужно для стрельбы, возьмешь у командира батареи. Ступай!
Комбат гаубичной батареи у нас действительно заболел. Временно его мог заменить любой из офицеров батареи. А Новиков назначил меня. Нет, тогда я не думал о причинах, заставивших командира дивизиона принять такое решение. Сейчас понимаю: хотел отвлечь от переживаний, обрадовать доверием, знал, что ничем не рискует, – боевая обстановка была спокойной, опасности на передовой не больше, чем на огневых позициях…
Приказав очередной смене разведчиков следовать за мной, я пошел по проводу связи на НП. Идти надо было километров семь. Мокрый снег лип к ногам, ступни проваливались. В мозгу мелькали, как наяву, картины гибели Левы, слова отца… Я машинально переставлял ноги и шел вперед, вдоль провода, не замечая расстояния, глубоких сугробов, порывов весеннего ветра. Красноармейцы, понимая мое состояние, молча шли вслед. Наконец, за небольшой речкой, еще затянутой льдом, сзади бугра, покрытого снегом, показался блиндаж. От него к НП, располагавшемуся на бугре, вела неглубокая снежная траншея.
Из-за Припяти раздались звуки минометных выстрелов. Мины просвистели где-то слева и разорвались в стороне от нашего НП. Боевая обстановка и необходимость выполнить приказ Новикова отвлекли от мыслей о Леве. 'Обстреляю минометчиков', – подумал я и спросил у разведчиков координаты вражеской батареи. Они не могли сказать – враг хитрил – и сегодня и раньше вел огонь редкими налетами, откуда – точно определить нельзя. Ползком добрался до НП. Стал рассматривать через стереотрубу передний край. Траншеи нашей пехоты были метрах в пятистах. За ними шло проволочное заграждение. С полкилометра далее просматривалась вражеская передовая. За рекой, покрытой снегом, скрывшим очертания ее берегов, на высоком холме виднелся Петриков. Одно место во вражеской обороне показалось подозрительным. Траншея там изгибалась углом, на котором бруствер был выше, чем везде. 'Пулеметное гнездо или блиндаж', – решил я и стал внимательно наблюдать. Но без толку: время шло, немцы ничем себя не обнаруживали. 'Боятся голову высунуть, а может, спят, гады! Сейчас разбужу!' Подготовив данные для стрельбы, проверив их несколько раз, подал первую команду. Снаряд прошелестел над нами и разорвался в нейтральной полосе. Третий взорвался рядом с углом траншеи. Перешел на поражение – добавил залп батареей. Фонтаны снега и земли окружили бруствер: 'Теперь спите… мертвым сном!' – зло подумалось мне. Прикинул данные по участкам немецких траншей справа и слева: может, пригодятся – обнаружит еще себя фашистская сволочь чем-то?
Пытаясь высмотреть хоть какую-нибудь цель, я не уходил с НП. Ноги и руки задеревенели от холода. 'Обстрелять Петриков?' Но тут же отбросил такую мысль – при полном затишье на фронте в городке могли оказаться мирные жители. Первый раз да в такой день в моих руках батарея, а стрелять некуда! Так обидно! Чуть не разревелся. От обиды ли? К вечеру ничего не изменилось. Отдохнув в блиндаже, чуть согретом теплом тел разведчиков, я вернулся на НИ. Там, где были немецкие траншеи, поднялась ракета, торопливо освещая нейтральную полосу. Наша передовая, погруженная в ночной мрак, безмолвствовала. Вспомнилось последнее прощание с Левой. Тогда я не мог представить, как сложатся наши судьбы… Свет новой, поднявшейся над передовой ракеты рассыпался в неясные мелкие, шевелящиеся искорки в' моих глазах, заполненных слезами. Только ночь знала, как мне было тяжело!…
Памятное слово о брате
'Логика войны неумолима. Она не щадит ни хороших, ни плохих. Наоборот, к прекрасным людям она более беспощадна', – этими словами[20], сказанными по поводу гибели одного из любимых героев 'Севастопольских рассказов' Толстого, хочется сказать о брате. Да, смерть выбрала из нас двоих того, кто лучше – сильнее, мужественнее, нужнее отцу, матери, людям… Проходит время, боль не затихает…
В трудную минуту брат, как в детстве, не оставляет меня: его образ встает передо мной, и я говорю: 'Не опускай руки, ты живешь и за него!'
Много лет ждала Леву, не зная, что он погиб, Галина Сергеевна Градовцева, однокашница по институту.
'…Не могу передать, как потрясло меня Ваше письмо.[21] Оно всколыхнуло все пережитое, хотя и прошло тридцать лет. Вспомнишь, так и сейчас сердце болит, трудно писать… Десять лет я не выходила замуж, ждала возвращения Левы с войны…
Каким я помню Левушку? Он был умный, скромный, честный, добрый, тактичный, застенчивый, как девушка, заботливый, как самый близкий. Всегда рядом, но не на виду. Мы, студенты курса, очень его любили. Очень стеснялся своего роста…
…Перед уходом на фронт принес мне карточку (вдвоем с папой), сказал:
– Это мой отец, я как-то не успел тебя с ним познакомить…
В последнем треугольнике написал о тех ужасах, которые увидел после отступления немцев. Жаловался, что ему мешают длинные ноги, тяжело сидеть в танке. Письмо было полно решимости мстить немцам. Запомнились его слова: 'Жиманем, так жиманем, в последний раз!' Больше от него писем не получала. Ответа на мой запрос в часть не прислали…
…Очень захотелось побывать на могиле Левы, буду растить махровую сирень. Он так любил сирень!'
В братской могиле, где похоронен Лева, спят вечным сном 1400 верных сынов Родины. Только она – одна из многих тысяч – хранит прах стольких же солдат и офицеров, сколько погибло в исторической Полтавской битве!
…На стене моей комнаты – отчеканенный на меди портрет дорогого Левы. Он смотрит на меня все таким же двадцатидвухлетним, каким был в 1941 году, до войны, унесшей десятки миллионов жизней, и я
