подумал я. И, тут же догадавшись, что женщине это просто удобнее, заснул. В Псков приехал часов в двенадцать ночи, идти в комендатуру было бессмысленно. Побрел, сам не зная куда, и вдруг увидел светлое пятно на поле за разрушенным зданием вокзала. Подойдя ближе, разглядел вход в землянку.
У печурки сидела женщина со спящей девочкой на руках. Я попросил разрешения войти, чтобы спрятаться от дождя. Сел к печурке и стал ее подтапливать. Женщина, прислонившись к стене землянки и не выпуская из рук девочку, заснула. Так втроем и скоротали мы эту ночь, В комендатуре мне назвали место сосредоточения ди' визии – латышскую деревню, недалеко от озера Алуксне. Добираться туда можно было поездом, потом, если повезет,- попутной машиной. А надежнее – пешком. Плохо помню этот путь. Я заболел. Отлежался под кустом в стороне от дороги, потом несколько дней шел пешком и почти ничего не ел. На двадцатый день после выписки из госпиталя я наконец достиг цели своего 'путешествия'.
Названное мне место оказалось совсем не деревней. Просто несколько домов, каждый далеко друг от друга. Я зашел в ближний. В нем все было просто, мебели почти никакой. Хозяин – старый латыш – принес мне к вечеру соломы. Я лег и заснул. Проснулся от света карманного фонарика, направленного мне в лицо.
– Да это же Борис! – услышал я изумленный возглас Мартынова.
Так закончилась моя многодневная 'погоня' за дивизией. Все-таки я не только нашел ее, но и явился раньше всех на новое место сосредоточения! Однако общий баланс был не в мою пользу. Когда заканчивалось мое лечение в госпитале и начиналось 'путешествие', дивизия была на отдыхе. Ее вывели из боев через несколько недель после моего ранения. Бойцы и офицеры успели отдохнуть, а я только 'приходил в себя'.
Сутки провел в дивизионе, где служил Мартынов, немного отдохнул и поехал на велосипеде в штаб полка, чтобы доложить о своем возвращении. Следовало еще зайти в санчасть, сделать последнюю перевязку. Велосипед дали мне разведчики Мартынова. В детстве я очень любил кататься на велосипеде. Когда мы жили в Родниках, а я учился в пятом классе, отец купил мне и Леве старенький, прошедший огонь и воду, велосипед с отчаянно провертывающейся втулкой заднего колеса. Мы научились на нем ездить, десятки раз собирали и разбирали его, пытаясь привести в порядок мучившую нас втулку…
Я нажал на педали, съехал по небольшому уклону на ровную дорогу и… почувствовал, что падаю вместе с велосипедом на дорогу. Руки и йоги меня перестали слушаться, стали ватными, сердце не билось, а дергалось мелкими-мелкими толчками. Но постепенно все пришло в норму. Потихоньку поднялся, сначала шел шагом, потом сел на велосипед и не спеша поехал. Я уже писал, что, когда был на Северо-Западном фронте, в дни большой усталости у меня появлялась сильнейшая боль под левой лопаткой. К врачам не обращался, считая, что это ни к чему не приведет. Если приходилось куда-нибудь идти, шел с перерывами, присаживаясь на три-четыре минуты. Когда нас сняли с фронта, все прошло. Большая потеря крови при ранении и досрочная выписка из госпиталя сильно ослабили меня, и вот опять сердце начало подводить.
В штабе полка обратился к первому помощнику начальника штаба майору Феонову, знавшему меня еще со времени, когда мы стояли на отдыхе в 1942 году, перед тем как попали в 55-ю дивизию. Он обрадовался, увидев меня, и сказал, чтобы я временно принял обязанности начальника разведки полка. Капитан Иван Белый, занимавший раньше эту должность, был ранен.
– Третий раз – и все в левую руку! – сказал Феонов, выражая одновременно сочувствие и удивление. – Пришлют нового начальника разведки, отправлю тебя в твой дивизион, – добавил он.
Снова в бой
Отдохнуть мне так и не пришлось. Дивизию перебросили маршем в район шоссе Псков – Рига, и она вступила в бой в составе 3-го Прибалтийского фронта.
Снова потекли ратные будни.
Я находился при штабе полка, помогая майору Феонову в работе штаба по задачам разведки. Однажды мне понадобилось пройти на наблюдательный пункт командира полка. Шел открыто – местность на подходе к НП не просматривалась. Впереди меня размашисто шагал человек в военной форме, судя по всему – солдат. Вдруг между нами разорвался снаряд. Я бросился на землю. Снаряды продолжали рваться, но все дальше и дальше от нас. Выждал некоторое время, побежал вперед. Солдат исчез.
Я увидел его лежавшим в густой, высокой траве. Глаза его неподвижно смотрели прямо в небо. Мгновенная смерть оставила лицо таким, каким оно было, только немного посуровевшим, побледневшим. Два шрама – один на виске, второй на подбородке, говорили, что погиб бывалый солдат, хотя на вид ему было вряд ли больше, чем мне. Раскинутые в стороны руки создавали впечатление, что сейчас он еще раз потянется от избытка сил и молодости, встанет и побежит дальше к своим товарищам… Но над левым карманом гимнастерки сочилась кровь. Я достал его документы. В красноармейской книжке было отмечено одиннадцать ранений! Я не верил своим глазам. Столько раз быть раненым! Я положил книжку обратно. Оттащил его немного из густой травы, чтобы заметила похоронная команда. Солдат был не из нашей части. Вой очередного снаряда и грохот взрыва снова уложили меня на землю. Больше медлить было нельзя, я мог стать второй напрасной жертвой бесприцельного огня фашистской батареи, методически обстреливающей закрытый для немецких наблюдателей участок. Едва перестали лететь осколки и комья земли, поднятые взрывом, вскочил и бросился вперед, напряженно прислушиваясь к звукам выстрелов.
Сейчас я думаю: 'Сколько людей гибло на войне вот так, как этот! А когда солдат писал письма домой, он, как большинство фронтовиков, не хотел тревожить любимых и близких рассказами о тяжелых боях, о своих муках в госпитале. Да и, возможно, не писал о каждом из своих одиннадцати ранений. Близкие ему товарищи, если узнали о смерти, сообщили домой и сказали о нем доброе слово. Но разве знали они все подвиги солдата, да и было ли у них время написать обо всем подробно?
Может, стерлась за долгие послевоенные годы табличка на могиле, старые родители умерли от горя и переживаний по своему сыну, и осталась на этом месте незаметная могила…
Не потому ли так волнуют посвященные и его подвигу памятники Неизвестному солдату?'
В эти дни, как начальнику разведки, мне приходилось много ездить верхом на лошади, выясняя обстановку в стрелковых полках дивизии. Положение на фронте менялось очень быстро. Часто получалось так, что на стыке частей появлялись целые коридоры, где не было ни немецких, ни наших войск, хотя фронт уже продвинулся далеко вперед. В один из дней проезжал латышским хутором. Немцы ушли из этой местности без боя, наши части обошли ее стороной. Навстречу мне выбежала старуха. Я для нее был первым человеком, представителем той армии, о приходе которой она, видимо, думала все тяжелые годы своего пребывания в оккупации.
– Освободители дорогие наши! – кричала она; по лицу ее текли слезы. Она подбежала к лошади и прижалась лицом к моему пыльному, видавшему виды солдатскому кирзовому сапогу, потом начала неистово целовать его, продолжая плакать. Я быстро слез с лошади и старался успокоить ее. Глотая слезы и всхлипывая, женщина рассказала, что она русская, из Псковской области, что их деревню сожгли немцы и она с двумя детьми на руках и коровой долго жила в лесу; потом корова погибла, холод и голод погнали их по деревням; она добралась сюда, под Ригу, и стала работать у богатого хозяина. Он всячески издевался над ней, бил ее детей, а сейчас, испугавшись, убежал вместе с немцами. Я рассмотрел, что она совсем не старуха: горе и издевательства состарили женщину раньше времени.
Рассказывая, она снова порывалась обнимать меня, повторяя:
– Освободители наши! Освободители наши!
Ее слова еще долго потом звучали в моей голове. Я понимал, как ждет население оккупированных областей нашу армию-освободительницу, и много раз испытывал на себе теплоту чувств и радость освобожденного населения. Но с таким взрывом человеческих чувств, к тому же выраженных так непосредственно, я встречался впервые. 'Какой же ад прошла эта женщина, если она совсем обезумела от радости, увидев первого советского солдата!' – думалось мне, когда ехал дальше.
Так военная действительность продолжала политическое воспитание нашего поколения. В начале войны мне исполнилось двадцать лет. В описываемые дни – было двадцать три. Если к трем годам военного времени прибавить два года службы в мирное время, получится пять лет. За пять лет люди кончают
