каждого, утопленная в смертной муке, таилась жизнь. Она продолжалась черными точками зрачков, но была столь явственной, что холод, который охватывал Дорожкина изнутри, делал дующий в лицо ветер почти теплым.
У костра стояли пятеро. Дорожкин не смог узнать, был ли среди них кто-то из тех, кому он передавал тело Колывановой, но все они были похожи на близнецов, как могли быть похожи на близнецов забытые на ветвях яблони антоновские яблоки. Мертвяки тянули к огню руки, в котором как раз и сгорал вырубленный кладбищенский подлесок. У одного из пяти на носу торчали очки Дубицкаса.
Дорожкин подошел к костру, поймал медленное, страшное движение желтых белков глаз в свою сторону и показал пальцем на мертвяка в очках. Тот продолжал тянуть руки к костру, а его сосед хрипло проскрипел:
– Слепой, тут живчик какой-то отчаянный забрел на кладбище, пальцем в тебя тычет.
– Спроси его, чего хочет, – прохрипел тот, кого назвали слепым.
– Что ты хочешь? – повернулся к Дорожкину сосед слепого, и Дорожкин с облегчением выдохнул, с ним стали говорить.
– Очки, – сказал Дорожкин, раздумывая, что будет, если ему придется пострелять по страшной пятерке. – У вашего приятеля на носу очки Дубицкаса. Они мне нужны. Могу предложить тысячу рублей.
– А? – повернулся к соседу слепой.
– Деньги предлагает, – объяснил тот, – тысячу рублей за очки. За очки Иозасовича.
– Как? – повернулся к Дорожкину тот, кто стоял к нему ближе других, и Дорожкин наконец узнал того, по кому стреляли из рогаток дети гробовщика. – Как Антонас отчалил?
– Рассыпался, – после паузы сказал Дорожкин. – В пыль. Кто-то отпустил его. Наверное.
– Узнай, – с надеждой вымолвил собеседник Дорожкина. – А мы тебе не только очки, но хоть весь его прах возвернем. Его в общую могилу сбросили. А хочешь, мы тебе склеп Дубицкаса отдадим? Он побеспокоился, заранее прикупил себе.
Дорожкин покосился на ряды склепов и тут только понял, что они ему напомнили. Вместо кладбищенских сооружений вдоль дороги стояли серые сантехнические кабинки.
– Узнаю, – пообещал Дорожкин. – Сам не зайду, так через отца Василия передам.
– Узнай, – еще раз попросил собеседник. – А очки… очки мы тебе отдадим. Слепой, отдай очки.
– Мерзну я, – пожаловался слепой. – Что мне его тысяча? Вот если бы он курточку какую дал. Или одеяло. Я бы еще отдал.
– Курточку! – вспомнил Дорожкин и заторопился, стягивая с плеч ватник. – Курточки нет, а вот ватничек – считай, что новый.
– Ватничек? – шевельнулся слепой. – Ватничек пойдет. Хороший ватничек-то?
– Хороший, – кивнул его сосед.
– Ну ладно, – качнулся слепой и медленно снял очки с заледенелых ям, которые когда-то были глазами. – Держи. Да береги их. Дубицкас хорошим мертвяком был. Интеллигентным. Чего только в своем этом институте пропадал целыми днями?
Глава 11
Смотрины и проводы
Маргарита встретила его на перекрестке Октябрьской и Мертвых. Словно из-под земли выросла. Или улицу переходила? Куда она могла идти? Покачала головой.
– Почему голый?
– Голый? – Дорожкин растерянно окинул себя взглядом. – Почему же голый? В штанах, в свитере…
– Хорошо, что не босиком, – пустила улыбку на идеально гладкую щеку – ни родинки, ни прыщика, ни морщинки, ни шрамика. – Вот такой народ эти мужики. Первым делом проверяет наличие штанов.
– Я в «Дом быта», – объяснил Дорожкин. – Куртку сдавал в починку, так уж с месяц, если не больше, совсем забыл. Зима, однако, надо забрать. Вот.
– Поняла. – Она смотрела на него не то с насмешкой, не то с надеждой, не то с сочувствием. – Если что, помни. Рытвины и ухабы ничего не говорят о направлении. Они говорят о дороге.
– Запомню, – пообещал Дорожкин и тут только разглядел, что и Маргарита была раздета, точнее, одета не по-зимнему: в коротких сапожках, в черных джинсах с широким поясом и кобурой на ремне, в блузке, едва сдерживающей высокую грудь, в вырезе над которой таял на смуглой коже снег.
– И смотришь, начиная с ног, – усмехнулась Маргарита. – И это влюбленное существо? В глаза смотреть надо, в глаза, парень. Спиной не повернусь, не надейся. И еще один совет дам. Самый главный. Когда в глаза смотришь, много видишь, но и выдаешь многое.
Сказала и растаяла, исчезла, растворилась. Без улыбки, без тени, без ничего. Дорожкин взглянул на тротуар. На свежем, едва нападавшем снегу отпечатались следы изящных сапожек. И ни следов приближения, ни удаления загадочного объекта под названием Маргарита Дугина не было.
Мороз ощутимо забирался под свитер.
– Влюбленное существо, – пробормотал Дорожкин под нос. – Без меня меня женили.
Он снова посмотрел на здание «Дома быта» и двинулся к почте.
Девица за стеклом старательно румянила щеки, за другим стеклом Мещерский, судя по звукам, уничтожал виртуальных монстров. У заляпанного чернилами стола сидел какой-то невыразительный тип, который тут же двинулся к выходу, едва Дорожкин шагнул к Мещерскому.
– Воюешь?
– Ага, – кивнул Мещерский. – Вспоминаю боевое прошлое. А ты что?
– Да вот. – Дорожкин кивнул на телефон. – Хотел позвонить, а потом вспомнил про того… спрута в промзоне. Не хочется говорить через него.
– То же самое, – задумался Мещерский. – Сеть-то ведь тоже через него. И телевизор. Правда, очень все похоже на настоящее… Может, он вроде посредника? Ну такой типа буфер? Кэш? В одном месте подсасывает все это дело, в другое впрыскивает. Или все это обман? Подделка? Ты дома-то был? Нам с тобой деньги хоть настоящие платят?
– Вроде настоящие, – вздохнул Дорожкин. – Что с Машкой?
– Нет ее пока, – сморщился Мещерский. – Не, заглядывала еще сегодня утром. Притащила завтрак в судке. Как в больницу. Сказала, что для нее у меня что-то вроде карантина. И что ты на меня плохо влияешь. Что она давно заметила, что ты, вместо того чтобы жить, дышать полной грудью, всегда стараешься разобраться, чем это ты дышишь, да где ты живешь, да почему… Зануда ты, она сказала. Ты это, зануда, разобрался с тем, что мы с тобой там видели? Что это была за… капельница? Кстати, я тут специально узнавал, воду мы не из нее пьем, водопровод нормальный, скважина имеется, насосы.
– Есть мнение, что это «что-то» вроде паразита, – заметил Дорожкин.
– Ага, – задумался Мещерский. – То есть вся эта хрень типа присосалась к местной действительности? И что же она из нее сосет? По мне, так, наоборот, впрыскивает.
– Думаю, что-то сосет, – сказал Дорожкин. – И впрыскивает. Так я слышал, что некоторые твари тоже впрыскивают. Замотают в паутину жертву, впрыснут ей внутрь свой желудочный сок и сидят рядом, посвистывают. Ждут, когда «обед» приготовится.
– Тьфу! – раздраженно сплюнул Мещерский. – А поаппетитнее сравнений у тебя нет?
– Ну почему же? – пожал плечами Дорожкин. – Нет, ну понятно, что на вареное яйцо может быть два взгляда, и со стороны завтракающего гуманоида, и со стороны курицы. Что собираешься делать?
– Ничего. – Мещерский вздохнул, снова положил руку на мышку. – Ждать буду. А что я могу? Если ничего хуже не будет, так можно всю жизнь прожить. Денежка капает, надо мной не капает. Машка… Образуется все с Машкой, а не образуется, еще что-нибудь придумаю. Бывало и похуже. Ничего, человек ко всему привыкает.
– Получше, значит, не хочешь? – спросил Дорожкин.
– А я не знаю, что такое «получше», – огрызнулся Мещерский. – Да, кое-что мне не нравится. Чудищ этих, что тот кадр во френче стегает, жалко. Да хоть бы они и овцами были, все равно было бы жалко. Но это все жизнь, понимаешь? Так везде. Вот ты сидел у себя в квартире съемной в Москве, и в то же самое время, заметь, параллельно, где-то в отделении милиции метелили ни в чем не повинного мужика. Да хоть бы и повинного! А где-то в подворотне бритоголовые забивали какого-нибудь таджика. И одновременно
