– Дорожкин, – таким же жестом ответил Дорожкин. – Скажите, Угур, вам нравится эта музыка?
– Я ее ненавижу, – прошептал, наклонившись, Угур. – Но она как визитка. Как фотография анфас. Надо терпеть. А потом, один умный человек сказал, если в кафе тишина – никто не будет платить за тишину. А если играет какая-то пакость, всякий достанет денежку, чтобы была тишина. Или другая музыка. Бизнес, дорогой.
– И кто же этот умник? – спросил Дорожкин.
– Слушай, – выпучил глаза турок, – ты не поверишь, но это я.
– А сколько стоит посидеть в тишине? – поинтересовался Дорожкин и покосился на противень с барханчиками золотого каленого песка. – Глотнуть настоящего турецкого кофе? Выпить хорошего сладкого вина? Уговорить пару шампуров баранины?
– Баранину уговаривать не надо, – посоветовал Угур. – Ее надо кушать. С томатом и кинзой. Кофе сейчас будет. Вино советую Алазань. Это не та Алазань, которая в Москве Алазань. Это настоящая «Алазанская долина». Со вкусом грузинского винограда. Из верных рук. Почти контрабанда. Целый час без «Черных глаз» будет стоить пятьсот рублей. Но в стоимость входит кофе и презент от заведения.
– Пятьсот рублей, – кивнул Дорожкин и положил бумажку на стол. – Я сяду вон там, у окна.
– Сейчас все принесу, – расплылся в сладкой улыбке светловолосый турок. – Тишину будешь слушать? Или какую музыку поставить? Все есть.
– Музыку? – Дорожкин прищурился. – Коэна[14] или Криса Ри[15].
– Как насчет «Looking For The Summer»[16]? – важно надул щеки Угур.
– Вполнакала, – попросил Дорожкин.
Получив чашку кофе, который и в самом деле оказался восхитительным, и презент в виде сувенирного графинчика, как сказал Угур, настоящей турецкой анисовой водки, Дорожкин достал из кармана блокнот, ручку и уставился на угол участка, из-за которого торчала корма кашинского уазика. С голосом Криса Ри шашлычная казалась даже уютной. Вот только червоточина внутри Дорожкина не унималась.
– Я не убивал ее, я не убивал ее, не убивал, – несколько раз одними губами повторил Дорожкин и снова вспомнил пятна маникюра на остриях кривых когтей.
Да, судя по тем ссадинам, которые иногда появлялись на лице Маргариты и Ромашкина, происшествие в больнице не было каким-то из ряда вон выходящим событием. А между тем порядок в городе по-прежнему поддерживали только четверо околоточных да трое инспекторов, один из которых сам был из этих, второй ни черта не понимал и не умел, а третий… А третья – стоила всех прочих вместе взятых. И никого вокруг ничего не волновало. Разве только качество хлеба из хлебопечек.
Дорожкин допил кофе, посмотрел на светловолосого турка и показал ему два пальца. Кофе был не просто восхитительным, а единственным в своем роде. Сама мысль о его возможной повторимости выглядела крамольной. Но попытаться стоило.
И тут в кафе вошла Машка.
Машка нисколько не изменилась. Особенно это стало ясно после того, как она привычным жестом закинула за ухо прядь волос и смахнула дождинки с плаща. Разглядела Дорожкина в дальнем углу, пошла к нему, на ходу меняя радость на лице на сосредоточенность.
– Привет. – Он поднялся, принял у нее плащ, подал стул. – Садись.
– Привет! – Сквозь запах дождя Дорожкин почувствовал и ее бывший когда-то привычным запах. Черт ее знает, каким парфюмом она пользовалась. – Что ты здесь забыл? График сейчас в школе в компьютерном классе возится, позвонил мне в ремеслуху, сказал, что Дорожкин в забегаловку нырнул, беги, пока не упился с горя. А у меня как раз пустая пара.
– А если по правде? – усмехнулся Дорожкин.
– По правде сказал – иди разберись, чтобы не копилось ничего, – вздохнула Машка. – Смотрит сейчас на окна этого гадюшника и ревнует. А ты вот не ревновал меня никогда.
– Это не гадюшник, – не согласился Дорожкин. – Тут кофе лучший в городе. Я даже не уверен, что такой кофе в Москве есть. А вот и Угур. Кофе для девушки. Угур, давай вино и мясо. Спасибо. Не спорь. Я вижу, что ты голодна. Боишься опьянеть? Разве ты пьянела хоть раз?
– Пьянела поначалу.
Машка приложила чашечку кофе к губам, прикрыла на мгновение глаза, глотнула, удивленно подняла брови.
– Просто удивительно, как быстро гадюшник превращается в мое любимое заведение!
– Тут играет ужасная музыка, – заметил Дорожкин. – Чтобы звучала такая, как теперь, нужно заплатить денежку.
– Теперь у меня есть денежка, – сказала Машка.
– Для такой красавицы я всегда буду ставить любую музыку бесплатно, – возвысился над столом с подносом Угур. – Я правильно понял про два бокала? И вот еще от заведения. Боржомчик. Почти контрабанда. Даже не почти. В Москве почти нет. Я это ваше правительство не понимаю! Вместо того чтобы запрещать ковырять в носу, они пальцы запрещают!
– Почему ты перестал ревновать меня, Дорожкин? – спросила Машка.
– А График сейчас смотрит на окна шашлычной и представляет наш разговор, – наполнил вином бокалы Дорожкин. – Я, наверное, должен сейчас говорить тебе: «Давай останемся друзьями, Маша». А ты мне с серьезным видом: «Только не близкими, Женя».
– Я спросила.
Она поджала губы. Это была не самая последняя степень злости. В последнюю у нее белели крылья носа и мочки ушей. Тогда она могла и запустить чем-то тяжелым. Если же собиралась расплакаться, то покрывалась красными пятнами. Точнее, начинала плакать и покрываться красными пятнами одновременно. Обязательно плакала после того, как запускала в Дорожкина чем-нибудь тяжелым. Как он мечтал однажды не увернуться от очередной вазы и упасть на пол, обливаясь кровью. Но инстинкты всегда брали над ним верх. Да именно тогда он и стал приносить домой мелкие фигурки из тонкостенного фарфора. Так сказать, расходный материал. А когда собирал вещи, высыпал их прямо в баул. Те, что не побились, в итоге доехали до Кузьминска.
– Потому что ты меня разлюбила, – объяснил Дорожкин. – А ревновать – себе дороже. Знаешь, ревность не простое чувство. Оно с бонусом. В качестве бонуса скверное настроение. Ревность уходит, бонус остается. Так что ревности лучше избегать.
– Опять страдальца изображаешь? Тебе не идет, фальшивишь. И слова произносишь пошлые, – скривилась Машка, подхватила бокал, глотнула и подняла брови во второй раз. – Надо же? И вино здесь отличное.
– Нет, – мотнул головой Дорожкин. – Не изображаю. И не страдаю. Из-за тебя не страдаю. Будешь смеяться, но ты мне кажешься родным человеком. Но не так, как было. Как сестра.
– Троюродная, – залпом допила вино Машка. – Или, скорее, сводная. С такой и секс не будет инцестом.
– Брось, – потянул из бокала вино Дорожкин. – Тебе никогда не нравился секс со мной.
– Да, – вдруг призналась Машка. – Никогда не нравился. Не совпали мы, Дорожкин. Ты неплохой на самом деле. Непутевый вот только. Ты и здесь, в Кузьминске, останешься непутевым, вот увидишь. Но секс важно. Я не хочу сказать, что ты какой-то там плохой в постели, ты очень даже хороший. Но ты многого хочешь. Не в смысле там разного, а многого. Ты хочешь, чтобы твоя баба была влюблена в тебя как кошка, чтобы разум потеряла от любви к тебе. Знаешь почему? Потому что ты сам так влюбляешься. Но если она хоть на пару градусов ниже, чем ты, то и ты начинаешь остывать. Поэтому и не ревнуешь. Понял?
– Вот ты и все объяснила, – заметил Дорожкин.
– А Мещерский не такой, – улыбнулась каким-то своим мыслям Машка. – Я ему просто нужна. Нужна такая, какая есть. И он ревнует меня бешено. Вебку хочет поставить в ремеслухе да кабель бросить, чтобы только меня видеть. И мне это нравится.
– Я рад за тебя, – сделал серьезное лицо Дорожкин.
– И я рада, – запнулась Машка и вдруг забормотала скороговоркой: – Мне не по себе в этом городе, Дорожкин. Но я привыкну. Мещерский говорит, что тут все, наверное, работают на секретном заводе,
