Тут речку прудят, там она тиной затягивается. Там горы срывают, тут земля проваливается. Понял?
Промолчал Дорожкин.
– Ты в институте учился? – спросил Дир.
– Учился, – кивнул Дорожкин.
– Да тут и школы хватит, – улыбнулся высокий.
– Правильно, – задумался Дир. – Вот представь себе систему координат. Четыре линейки. Верх-вниз, вперед-назад, вправо-влево, из вчера в завтра. Где б ты ни оказался, в этой системе всегда для тебя точка найдется. А теперь представь, что есть еще одна линейка.
– Может, и не одна, – заметил высокий.
– Пусть хоть одна, – махнул рукой Дир. – Вот по этой линейке на пядь в сторону, и ты уже не на обложке, а под ней. Понял?
– Стараюсь, – пробурчал Дорожкин. – А чем отличается потайной народ от тайного?
– Потайной – это вроде Дира, – вылил остатки коньяка в стаканчики Шакильский. – Или вроде того же Фим Фимыча. Живет на земле, а схорониться может и в подложке. Я не антрополог, но, думаю, это что-то вроде людей. Почти людей.
– Не всегда, – надул губы Дир. – Помнишь, ты ходил с Кашиным кикимор из западных болот выкуривать? Что в них от человека-то?
– Ну не знаю, – махнул рукой Шакильский. – Поверь мне, приятель, такие бабы иногда попадаются, что против них и с кикиморой за счастье посидеть да перетереть о том о сем. А тайный народ – это тот, что вовсе перебрался в подложку. Так и живет здесь. Он и в Кузьминске есть. Только там он…
– В рабстве, – со все той же улыбкой ответил высокий. – Днем за стеклом дурман выращивает, ночью город чистит.
– Пока чистит, да, – понюхал стаканчик маленький.
– Вы тут революционную ячейку затеваете или что? – не понял Дорожкин.
– Зачем? – удивился маленький. – На кой нам твоя ячейка? Мы с людями всегда миром ладили, в подложке людей в достатке бывало. Не только тайному народцу порой схрон требуется. Только вот напасти такой не было. Ты что думаешь, город твой всегда тут стоял? Вскочил, как прыщ на заднице…
– Ну если он на заднице, то где тогда ты? – спросил маленького Шакильский и повернулся к Дорожкину. – Никто пока ничего не затевает. Как затевать, если разобраться сначала надо? Просто объясняем, что и к чему. То, что сами успели понять. Ты же хотел узнать да понять?
– Узнать не значит понять, – подхватил еще ложку земляники Дорожкин, но есть не стал, задумался. – Допустим, что все так. Здесь подложка, над ней обложка. А там? – Он обернулся на поляну, на которой пофыркивали лошади. – Там же что подложка, что обложка, одно и то же почти. Слиплись они, что ли?
– А вот не знаю, – задумался Дир. – Только я вот что тебе скажу, парень. Я когда под Пермью лес держал, в подложку легко уходил. Есть я, и вот нет меня. Но там лес сильно попортили. И подложка в засох пошла. Но все равно она там есть. А здесь, в Кузьминске, вовсе подложки нет. Волдырь какой-то вместо подложки. Все, что чуть в сторону или чуть ниже, называй как хочешь, а мы называем – паутина или грязь. Ходу туда нет. Это как в трясину, ноги замочить можно, а если глубже – засосет.
– Если ты не кикимора болотная, – хихикнул маленький.
– Ты, кстати, когда в словарь полезешь, Женя, имей в виду, – Шакильский хмыкнул, – там все вранье. Там написано, что кикимора жена лешего. Так вот, ни разу. Да и не любит Дир грязи, а кикиморам в ней самый кайф.
– В ту грязь, что под Кузьминском, даже кикимора не полезет, – покачал головой Дир. – И я не могу. Да никто, считай. Кроме разве самой последней пакости или умельца какого. Но дело не только в этом. Вот здесь, – леший провел рукой по траве, – самая подложка и есть. Но только ты здесь наверх тоже не выберешься. И сверху грязью затянуло. Паутина, туман, топь, которая и под ногами, и над головой.
– Можно выбраться, – протянул высокий. – Но далеко отходить надо. Аж к Волге. И с каждым годом все дальше и дальше.
– Подождите, – нахмурился Дорожкин. – Но Адольфыч ведь как-то выбирается?
– Ты только языком-то зря не болтай, – заметил Шакильский. – Адольфыча на просвет не разглядишь. Он ведь, может, тоже кругаля дает. Или нора у него какая есть… Я вот еще что скажу: бойся его, парень.
– Ладно. – Дорожкин протестующе поднял ладони. – Хватит. Перегрузка. Допустим, что все так и есть. Допустим, что я даже не сошел с ума и не сплю. Но как все это вышло и что нужно делать?
– Сначала понять, потом делать, – пробормотал, прислушиваясь к чему-то, Шакильский. – Разобраться, как так вышло. Это ты точно заметил. Вышло же как-то? Я, может быть, тебе расскажу кое-что попозже, есть что рассказать. Эх, если бы Лизка была в своем уме, она бы могла поболе меня рассказать. Да и Ска может кое-что поведать. Но в Кузьминск тайному народу ходу нет. Если только в дворники…
Из-за стволов, где таился стеснительный Ф, раздался тихий, но тревожный свист.
– А ну-ка? – Егерь сорвал с плеча винтовку и шагнул к границе. Дир вскочил на ноги, вытащил откуда-то заостренный сук. Дорожкин потянулся за пистолетом.
Лошади сбились в кучу, но не ржали, не переминались с ноги на ногу, а замерли, словно невидимый пастух стреножил им ноги, прихватил упряжью морды и залепил тьмою глаза. Первой упала серая. Шею лошадки пересекла алая полоса, и лошадь беззвучно повалилась в мерзлую траву. Вслед за ней чуть слышно захрипела гнедая. Но Шакильский уже бежал туда, отбросив в сторону карабин, сдирая с плеча четвертый калибр и выкрикивая что-то, но Дир был быстрее. Непостижимо, в один-два шага он опередил Шакильского, как вдруг перед ним выросла тень. Раздался хруст, Дир дрогнул, но тень, обретая очертания уродливого зверя, уже летела в сторону, пронзенная суком. Со страшным грохотом Шакильский разрядил в него свой четвертый калибр, но уже истерзанный, вспыхнувший серебром зверь вновь поднялся в воздух и тушей полетел в сторону Шакильского, сбив его с ног. И над бойней, от которой на трясущихся ногах пятился конек Дира, поднялась еще одна тень, которая превосходила размерами первую раза в три… Рука, или лапа, или что-то непостижимое со свистом разрезало воздух, и переломленный пополам Дир отлетел куда-то за спину Дорожкина. Но над поляной уже гремели выстрелы, и кто-то, да не кто-то, а сам Дорожкин, со звериным ревом бежал к чудовищу, стреляя из пистолета, и каждое попадание отмечалось на теле монстра серебряной вспышкой.
Окатывая холодом, чудовище смотрело на Дорожкина. Ощущение длилось всего мгновение, но он отчетливо понял, что чудовище смотрит на него и боится. И боится не чего-то, связанного с выстрелами, а боится именно самого Дорожкина, который и сам был обуян ужасом, но которого поверх ужаса захлестывала лютая ненависть к непонятной, непостижимой, отвратительной мерзости.
Оно изогнулось и исчезло.
– Ушло, – услышал Дорожкин голос Ска и рванулся к Шакильскому.
Тот дышал с хрипом, и при каждом вздохе у него что-то булькало в груди. Первый зверь лежал рядом. Дорожкин пригляделся к появляющемуся из уродливой плоти лицу и вздрогнул. Это был Нечаев Владимир Игнатьевич. Главный врач кузьминской больницы.
– Сейчас.
Дир уже был рядом. Сам бледный, словно вылепленный из снега, он со скрипом наклонился над егерем, коснулся рукой лба, щек, приложил лысую голову к груди, прохрипел, потирая собственную грудь:
– С час у нас есть. Но вытащить сможет только Лизка. Эх, пень в тебя корень! Не успеем за час, да и растрясем.
– Разве она врачует? – спросил Дорожкин.
– А куда она денется? – сузил взгляд Дир. – А ты куда хотел, к Шепелевой? Нет уж… Эх, далеко… Делать нечего, хорошо,хоть одна коняга осталась. Грузить будем. Тут почти двадцать километров…
– Подожди.
Дорожкин рванул застежки кожушка, запустил руку за пазуху, выхватил чехол, вытряс на ладонь маковые коробки и тут же раздавил одну.
– Никодимыч? Явись сюда!
Карлик появился перед Дорожкиным мгновенно. Верно, как сидел в подштанниках за столом с чашкой чая, так и предстал перед инспектором. Еще и ошпарился с перепугу.
– Никодимыч! – Дорожкин судорожно подбирал слова, в то время как тот с выпученными глазами
