обходиться малым количеством алкоголя. Но и до сего момента он остается самим собой.
– То есть он был зверем и до того эксперимента? – не понял Дорожкин.
– Быть самим собой – это значит быть самим собой, – отчеканил Дубицкас. – Я и теперь остаюсь самим собой, хотя я – это уже не я. Уже не только я. Еще и масса мертвой плоти, которая управляется мною, как управляется какой-то механизм. Но Неретин не связан. Он все тот же. На нем нет этих ужасных шлангов. Разве только черное пятно в области сердца да серые нити, которыми опутано все. Точно такие же пятна на Катьке Перовой, на Содомском, на Адольфыче, на этой куче ужасной плоти, в которую превратился Перов… Хотя Адольфыч чуть другой. Его пятно как скорлупа… Но в любом случае это редкость. Понимаете, это редкость. Эти шланги – они есть почти на всех. На мертвяках толстые, на остальных тоньше. Иногда настолько тонкие, что я едва могу их различить. Или не могу вовсе. Как на Адольфыче.
«На ниточках», – вспомнил Дорожкин слова Ежа.
– А как вы их видите? Разве… – Дорожкин запнулся, поморщился. Глаза опять начинало саднить. – Мертвяки обладают какими-то способностями? Простите.
– Ладно, чего уж там. – Дубицкас вытащил из кармана очки, протер их. – Я все-таки физик. И у меня было много лет для всякой ерунды. Их видно. В этих фильтрах они видны. Видны эти… шланги. Или кабели. Какая разница? Жаль, что из всей группы остался я один, не вполне живой, Неретин да Перов и его лаборантка, Катька. Как-то ведь умудрилась оформить брак с ним. Уже после всего. Остальных зверь разорвал на части. Я бы, наверное, смог бы разобраться со всем этим. Но института больше не было. А те, разорванные… от них остались только тени. Да и Перов сильно пострадал, изменился сильно.
– Я слышал слова «человек-тетрис», – вспомнил Дорожкин.
– Это жестокие слова, – вздохнул Дубицкас. – Никому бы я не пожелал такого. И самое страшное, что после пережитого он остался живым.
Дорожкин промолчал.
– Но разум потерял точно, – продолжил Дубицкас, надевая очки. – Впрочем, он и раньше был не вполне нормальным. Теперь он просто опутан этими шлангами. Он словно в коконе, распусти его, и нет Перова. Дайте я посмотрю на вас еще раз, так-то уже видел, на вас нет ничего, если бы еще и свет был…
Дубицкас замер. Задрожал. Медленно стянул с носа очки, снова убрал их в карман и произнес те самые слова, после которых Дорожкин своею собственной рукой обратил старика в горку истлевшей плоти.
– Дорожкин, ты что, оглох?
Мещерский, запыхавшись, дернул его за плечо.
– Ты куда? Я за тобой, считай, от почты бегу! Ору, ору. Окаменел, что ли?
Дорожкин огляделся. Он стоял напротив кинотеатра. Прошел, задумавшись, чуть не половину города.
– Я ничего не нашел, – развел руками Мещерский. – Нет, кабелями еще буду заниматься, а насчет тридцатого октября шестьдесят первого года – ничего серьезного. В тот день в одиннадцать часов тридцать две минуты взорвалась та супербомба, и все.
– В одиннадцать часов тридцать две минуты? – переспросил Дорожкин.
– Точно так, – кивнул Мещерский, успокаивая дыхание. – Еще что-то надо отыскать в Интернете?
– Скачай мне словарь латинских выражений, – попросил Дорожкин. – Хотя нет, уже не нужно. И вот еще, – он махнул рукой, – вон больница. Ты там хотел с чем-то разобраться? Только будь осторожнее.
Глава 2
Порча
Возле здания администрации стояли высокий роскошный автобус, директорский «вольво» и фура той же марки. В кабине фуры копался Павлик. Дорожкин встречал водителя Адольфыча в городе нечасто, но никогда не заговаривал с ним. Хватило пары раз, когда в ответ на вежливое «Здравствуйте» он получал полный недоумения и холода взгляд. В этот раз к холоду добавился внимательный прищур, а всего-то и вымолвилось сакраментальное: «И жнец, и на дуде игрец».
На входе в администрацию за высокой стойкой сидел Никодимыч. Стульчик ему выделили явно детский, отпилив от него подлокотники и прикладной столик, но все равно из-за стойки виднелась только почему-то летная фуражка.
– Доброе утро, – подошел к стойке Дорожкин. – Мне к Адольфычу.
– Доброе? – не понял Никодимыч, прихлебывая чай из чашки, которую он, судя по явлению банного на круглой поляне, носил с собой на работу из дома. – Утро добрым не бывает. Бывает холодным, бывает теплым. Зимним может быть. Или летним. Слякотным. Ветреным. Да каким угодно, но не добрым. Злым, впрочем, тоже. Хотя если бы ты работал у Адольфыча…
– Мне именно к Адольфычу, – повторил Дорожкин.
– Ты вот что имей в виду, – понизил голос Никодимыч, – я твою кручину не теребил, но просьбу имею. О том, как я коровий лепех у Шепелевой месил, зря не болтай. Мне перед Адольфычем авторитет ронять себе дороже. Договорились?
– Не из болтливых, – кивнул Дорожкин.
– Вот и славно, – расплылся в улыбке Никодимыч. – Кабинет Адольфыча на пятом этаже, только ты не торопись. Он же тебе на одиннадцать назначил, так у тебя еще тридцать минут. Секретарь у него – Мила, стерва высочайшей пробы, раньше времени не пустит. Так что погуляй, осмотрись, как работает городская администрация. На первом этаже у нас столовка. На третьем – буфет. А в одиннадцать прошу пожаловать к шефу.
Есть Дорожкин не хотел. Он оглянулся, расстегнул куртку, подошел к газетному ларьку, из-за стекла которого на него смотрела полная киоскерша, взглянул на газеты. Газеты были недельной давности. Вероятно, городская фура ходила в Москву за товаром, и за газетами в том числе, раз в неделю. Дорожкин купил блокнотик, пару ручек и медленно пошел по пустынному коридору, в который выходило множество дверей.
Все они были застеклены, и застеклены не рифленым стеклом, а обычными стеклопакетами, начищенными до такой степени, что казалось, будто стекол нет вовсе. Дорожкин бы так и подумал, если бы прямо на стекла не крепились таблички, на которых были указаны должности и имена хозяев кабинетов. Директора департаментов, инспектора, начальники отделов и инструкторы всех возможных видов человеческого применения вытянулись сплошной лентой. Люди в кабинетах находились по одному, иногда по двое, но за каждым стеклом Дорожкин видел одно и то же: человек сидел за столом, положив руки на обязательно чистую столешницу, и что-то старательно писал на листе бумаги. И перед каждым лежала стопка чистых листов и стопка исписанных.
Дорожкин дошел до конца коридора, в конце его нашел лестницу и поднялся на второй этаж, после чего прошелся по такому же коридору второго этажа и перешел на третий. На каждом этаже происходило то же самое, разве только в нескольких кабинетах, которые отличались от прочих черными, а не золотыми табличками, люди не писали, а сидели у тех же стопок белых листов неподвижно, уставившись перед собой. Насколько Дорожкин понял, это были судьи, прокуроры, адвокаты и судебные исполнители. Никто из них работой перегружен не был. В конце коридора, между залом судебных заседаний и лестницей, обнаружился буфет. Румяная буфетчица подала Дорожкину чашку кофе и бутерброд, которые навели на него уныние – так они напомнили студенческие годы и бедную столовку на первом этаже рязанского вуза. Дорожкин оставил надкусанный бутерброд и пригубленный кофе на круглом столике-стойке, с трудом выдавил из себя «спасибо» и перешел на четвертый этаж. Там продолжалось все то же самое, разве только двери были массивнее, таблички, на которых слова «отделы» и «департаменты» сменились важными «управлениями», ярче, а обладатели кабинетов – толще. К тому же и писали они медленнее и явно более крупными буквами. На пятом этаже дверь была только одна.
Дорожкин посмотрел на экран телефона, до одиннадцати оставалось три минуты, толкнул высокую дверь, на которой было написано одно слово – «Приемная», и остановился. Он оказался в огромном зале, протянувшемся едва ли не на половину всей площади пятого этажа. Сливающиеся в стеклянный эшелон окна по правую сторону были украшены бесчисленными горшками и горшочками со всевозможными растениями. Закрытые шторами окна по левую сторону служили фоном для десятков, если не сотен гипсовых бюстов. Ленин, Сталин, Троцкий, Мао Цзэдун, Чан Кайши, Хо Ши Мин, Ким Ир Сен, Фидель Кастро и другие следовали друг за другом безупречной шеренгой. От ног Дорожкина начиналась красная ковровая дорожка, убегая к далекой двери, возле которой виднелась крохотная фигурка секретарши.
