навалившейся беды, от стремительных перемен в его жизни и не до конца выплаканных слез, Пашка, уже полгода как разменявший двенадцать лет, стоял поодаль и щурился на июньское солнце.
– А ну-ка иди сюда, племяш, – прохрипел как будто вечно простуженным голосом дядька и сунул ему в руки ключ. – Смотри сюда. Вот это откручивай. Да не спеши, резьбу не сорви. Против часовой. Сюда кладешь болты. Если что-то снимаешь, гайки старайся сразу вернуть на место, чтобы не путаться. Вот это все называется «движок». Два с половиной литра. Семьдесят пять лошадок. Немного, но нам хватит. Поможешь вернуть к жизни колымагу – будут перемены в твоей жизни. Хорошие перемены. Не все ж сопли глотать? Да не торопись, не торопись. Спокойнее. Знаешь, руки бы оторвал тому, кто машину до такого довел. Вот если бы от нее жизнь зависела, как на Севере…
Дядя и племянник возились с машиной почти месяц. Июнь убили, поначалу думал Пашка. Прожили с толком, смеялся дядя. Перебирали движок, перекидывали мосты, ковырялись в железном хламе, который дядя привозил с какой-то свалки на нанятом грузовике. Пашка втянулся уже на второй день – листал замасленное руководство, с интересом заглядывал под капот «пятьдесят второго», который ночевал у соседнего домишки. А вечерами слушал рассказы дяди Федора. Про бивни мамонта, что торчат из мерзлоты, и его же зубы размером с хороший кулак. Про «КамАЗы», которые не глушат с начала и до конца зимы, что длиной почти в год. Про обилие грибов. Про щук, которых видимо-невидимо в дальних озерах, где, кроме них, нет никакой рыбы, и которые нажирают за сезон свои килограммы на крупных, чуть ли не в ноготь, дафниях. Еще о чем-то.
– Ну, чего скажешь? – спросил дядя, когда движок уазика уверенно заворчал, а рычаг скорости вошел в положенное ему место без визга и скрежета.
– В автодорожный пойду, – уверенно заявил Пашка. – Понравилось с железяками. Здорово, когда они оживают.
– Это да, – расплылся в улыбке Федор. – Я заметил. Но до института тебе еще лет так с пяток, если не больше. Да и то я бы посоветовал тебе отслужить сначала. Однако землю нужно топтать с умом уже теперь.
– А я разве без ума ее топчу? – надул губы Пашка и почесал свой уже тогда длинный нос.
– Как тебе сказать… – Дядька достал из пачки папироску и начал ее разминать толстыми пальцами. – Ты ж подрался вчера опять?
– И что? – мгновенно поджал губы Пашка и спрятал в карманы сбитые на костяшках кулаки.
– Из-за чего? – чиркнул спичкой дядька.
– Из-за дела, – отрезал Пашка.
– Дела бывают разные, – пыхнул в окно дымом Федор, заглушил движок. – Я бы не спрашивал, с кем не бывает, но так у тебя ж ссадины свежие. Каждый день свежие. Я даже поспорить уже могу: отпущу тебя на полчаса, да хоть за хлебом, – все одно синяк принесешь.
– Это ты не видел, какие у них синяки! – в запальчивости выкрикнул Пашка.
– Ну так ты хотя бы пометки делал, галочки на заборе. – Дядя улыбался, но глаза у него были жесткие. – Прикинь, сто галочек – посадил сто синяков. Сотне маленьких негодяев. Каждому по синяку. Или полусотне, но по два. А они тебе только двадцать пять. В четыре раза меньше. Но тебе одному. И вот уже ты весь синий.
– Я не синий, – пробурчал Пашка. – У меня все быстро проходит. Утром уже буду в порядке.
– Вижу, – кивнул дядя. – Если бы ты ссадины свои не новил, я бы и не заметил, может. Под левым глазом синяк уже позеленел, а с утра только налился. Чего хотят?
– Обзываются, – отвернулся племянник.
– Как? – Дядя не отставал.
– Жидом называют, – буркнул Пашка.
– Смотри-ка! – протянул дядя. – А если бы тебя русским называли? Да хоть русаком? Обиделся бы?
– Почему? – пожал плечами Пашка. – Они все почти русские. Только Марат татарин. Да Витька цыган.
– А их обзывают? – прищурился дядя.
– Обзывали, – вздохнул Пашка. – Только толку мало. Марат сам смеялся, а Витька словно и не слышал. А уж когда вовсе донимали, просто говорил: «Цыган. И что?»
– И что? – повторил дядя.
– И ничего! – в сердцах хлопнул приоткрытой дверью уазика Пашка.
– А ты, значит, заводной, – понимающе протянул Федор. – Смеяться не умеешь. Терпеть – тоже.
– Никогда не буду терпеть, – процедил сквозь зубы Пашка.
– Согласен, – задумался дядя. – Терпеть не нужно. Особенно тогда, когда есть такая возможность. Но иногда лучше перетерпеть. Понимаешь? Мудрее нужно быть.
– При чем тут мудрость? – не понял Пашка. – Меня дразнят!
– Нет, – помотал головой дядя. – Тебя называют. Обидно, но называют. А ты превращаешь это в дразнилку. Они чиркают спичкой, а ты чиркашок подставляешь. Понимаешь?
– Я сразу бью, – жестко проговорил Пашка.
– А они? – прикрыл глаза Федор.
– Собираются кучей. – Пашка пожал плечами, потер содранные костяшки. – По одному никто не может справиться. Даже по двое. Зовут кого-нибудь постарше.
– А ты? – монотонно переспросил дядя. – Ловишь обидчиков поодиночке?
– Никогда! – воскликнул Пашка. – Я только отвечаю. Если с ними кто постарше, бью его. Сразу. Я даже не бегаю за ними. Только если бросаются камнями…
– Да, – словно сам себе кивнул Федор. – Трудная у тебя жизнь. Но то, что ты не ловишь их поодиночке, хорошо. Хотя в том, что ты сказал, есть кое-что и плохое.
– Что плохое? – не понял Пашка.
– Ты сказал, что тебя оскорбляют, – заметил Федор. – Плохо, что ты так думаешь.
– И в чем я не прав? – поднял брови мальчишка.
– Они себя оскорбляют, – внушительно произнес дядя. – В собственный рот гадят. А ты пытаешься подойти и поворошить у них во рту? Знаешь поговорку насчет того, что трогать не следует?
– Но я не жид! – почти закричал Пашка. – И уж точно не жадный. И не еврей.
– Ты уверен? – нахмурился дядя.
– А ты? – моргнул заблестевшими глазами мальчишка. – Ты же мой дядя.
– Еврей ли я? – задумался дядя и взъерошил рыжую с сединой шевелюру. – Федор Кузьмич Шермер? Не знаю. Тут ведь как. Дело ведь не в тебе, а в предках, а в них уверенным быть нельзя. Ну на четыре колена я о своих предках и предках твоей мамки кое-что сказать могу. Евреев там вроде не было. Был прадед- немец. Вконец обрусевший немец, в котором уже немецкой крови едва ли была половина. Ничего от него, кроме фамилии, нашей породе не досталось. А что касается крови, у тебя пять по математике – посчитай, сколько процентов немецкой породы во мне?
– Пять или шесть, – наморщил лоб Пашка.
– А в тебе? – бросил окурок в окно дядя. – Еще меньше? Может быть, сказать твоим противникам, что ты немец?
– А лицо? – дернул себя за нос Пашка, взъерошил черные волосы. – Немцы такие бывают? Кто был мой отец? Да и чем немец лучше еврея?
– А ничем, – задумался дядя. – Так и русский ничем не лучше немца. И немцы бывают разные. И русские. И украинцы. И евреи рыжие случаются… наверное. Поговорим потом… как-нибудь. Отец… Да кто бы он ни был. Хоть киргиз. У евреев, кстати, национальность по материнской линии передается. А по материнской ты почти стопроцентный русак, только что с немецкой фамилией. Только дело-то не в том. Представь себе, что ты и в самом деле еврей. Тогда как? Что бы ты делал?
– Не знаю, – надул губы Пашка.
– А я тебе скажу, – прошептал дядя. – Ты бы гордился этим. Так же, как гордился бы, если бы был татарином. Так же, как гордился бы, если бы был цыганом. Немцем. Французом. Русским. Да кем бы ни был. Человек – человек изнутри, а не снаружи и не по родословной. Понял меня?
– Понял, – опустил голову Пашка. – Я бы и гордился. Если бы знал точно. Скажи, а если бы мой отец тоже был немцем, да с той крапинкой немецкой крови, что во мне от прапрадеда, кто б я тогда был? Немцем
