зеленые, красные, желтые. Мерцали хороводы огоньков. Или это отражались масляные лампы старухи? Почему они отражались? Они же должны были тонуть, гаснуть в этих глазах, как тонет Зиди, как гаснет его разум.
И он утонул бы без остатка, если бы не жгучая боль в руке. Не в ноге, не в колене, а именно в левой руке, которая почему-то была пригвождена стальным стилетом к дощатому столу. «Зачем это?» – шептал деревянными губами Зиди. «Чтобы ты держался, чтобы не утонул», – неслышно отвечала Рич. «Я умею плавать», – недоуменно отвечал Зиди, чувствуя, как жгучая боль вонзается в его ногу, но не может заглушить огонь в пронзенной руке. «Нет, – спокойно отвечала Рич. – В этих водах ты утонешь без меня. Только и я без тебя не справлюсь, поэтому помогай мне».
И Зиди вдруг понимал, что он сидит перед юной колдуньей и опирается на пронзенную стилетом руку. Но Рич не смотрит на руку, не смотрит на его наготу, а рассекает стеклянным ножом вздувшееся колено и начинает выскабливать оттуда гной. Зиди тонет в волнах невыносимой боли, но пламя в пронзенной руке вдруг оборачивается крепкой веревкой, и он выбирается по ней из волн и помогает Рич – сдавливает свободной рукой распухшую плоть, промывает рану зеленым варевом из горшка и тупо смотрит, как его спутница рассекает здоровую кожу на икре. «Что ты там хочешь найти?» – спокойно спрашивает Зиди, потому что не чувствует боли. Боль и так уже захлестнула его с головой, больше ее быть не может. Ни капля ее, ни река не переполнят море страданий, только огненный жгут, пронзающий ладонь, все еще мечется в волнах. «Ничего», – отвечает Рич, отсекает от раскрытой плоти какие-то волокна и тоже промывает их зеленым варевом. Костяная игла мелькает в ее руках, отсеченные волокна приникают к раскрытому колену, в котором среди истерзанной плоти и кровяной росы белеет кость, и приходит новая боль.
Она больше любой боли. Если вся прошлая боль казалась бескрайним океаном, то эта боль – скалы, поднимающиеся из его бездны. Она вытягивает Зиди в плоский жгут и медленно наматывает его на шипастый вал. Но он не может ни улететь, ни утонуть, потому что его ладонь пришпилена к деревянному столу, и этот якорь не сдвинет с места ни одна буря. «Только не кричи», – устало шепчет Рич, смазывая беличью жилку муравьиным медом, и Зиди начинает вполголоса выть. «Тихо, тихо», – повторяет Рич и латает его тело, зашивает рану и кладет на лоб воину ладонь, заставляет его лечь, а затем набирает пригоршни зеленого варева и омывает его с головы до ног. «А теперь можешь и полетать», – шепчет юная колдунья и выдергивает стилет.
И Зиди взлетает. Он взмывает к потолку, пробивает ветхую кровлю, устремляется в ночное небо, которое стремительно светлеет, и видит далеко внизу одинокую повозку, на облучке которой сидит удивительно старая Рич, а под ветхой тканью лежит почти бездыханное тело.
«Куда мы едем, Рич?» – «В Суйку мы едем, Зиди, в Суйку». – «Рано мне еще в Суйку, Рич». – «В самый раз, Зиди. В самый раз». – «А где муравьиный мед, Рич?» – «У тебя под головой, Зиди. У тебя под головой…»
Зиди проснулся в полдень. Небо было серым, но Аилле просвечивал сквозь тучи почти прямо над головой. Боль продолжала жить в теле, но она уходила, высыхала как лужи после летнего дождя, оставляя после себя усталость и пустоту. «Где мы?» – хотел спросить баль, но не смог не только вымолвить слово, даже выдох сделать.
– Тихо, – прошептала, обернувшись, Рич. И Зиди затрясся, захрипел, пытаясь избавиться от наваждения, потому что на него смотрела сама смерть. Волосы старухи были седы и спутаны, лицо бороздили ужасные морщины, во рту не осталось зубов.
– Тихо, – настойчиво просипела Рич.
– Это морок? – попытался спросить воин.
Губы вновь не послушались его, но старуха поняла.
– Нет, – сказала она. – Это покрывало смерти. Я набросила его и на себя и на тебя. Два-три дня я выдержу, а там уже и до Суйки доберемся. По-другому мне не спрятать нас, баль. Конечно, Арух или Ирунг нас и под покрывалом рассмотрели бы, да не будут они искать здесь. Не будь слуги у Аруха столь хороши, я вообще мороком бы обошлась.
– Зачем нам в Суйку? – попытался спросить Зиди. – Это страшное место.
– Знаю, – расплылась в беззубой улыбке Рич. – Но пока ты слаб, другого пути нам на юг нет. В Омассе будут и Арух и Ирунг.
«Ты думаешь, когда я приду в себя, справлюсь с Арухом и Ирунгом?» – подумал баль.
– Нет, – засмеялась, а затем старчески закашлялась Рич. – Но если я пройду через Суйку, может быть, нам повезет, и я с ними справлюсь.
– Бежать, – неслышно прошептал Зиди. – Бежать нам надо, Рич. Прятаться. С землей сливаться, в зарослях и болотах таиться. Следы заметать.
– Да, – снова рассмеялась старуха, заставляя звуком голоса шевелиться волосы на голове воина. – Ты лежи. Я ведь как бы мертвого тебя в Суйку везу. Тут таких ездоков, как мы, – много. Нас среди них не распознают.
«Но ведь я жив!» – подумал Зиди.
– Почти мертв, – ответила Рич и щелкнула пальцами.
В глазах у баль померкло, грудь захлестнуло ветром, и мгновенно наступила легкость. Повозка с седой старухой вновь оказалась далеко внизу, на узкой каменистой дороге, меж таких же повозок и поблескивающего доспехами отряда скирских стражников.
Глава девятая
Долгими зимними вечерами, когда сырой мерзлый ветер отбивал охоту высунуть нос на улицу даже у отчаянных скирских мальчишек, матери рассказывали юным сайдам предания, в которых прошедшее и полузабытое переплеталось с придуманным и чудесным. Герои в этих сказках никогда не проигрывали схватки, невесты обязательно дожидались ушедших из дома женихов, а самые страшные чудовища рано или поздно предъявляли собственную несостоятельность.
Только детки не желали слушать о героях и победных походах. Их больше интересовали тайны магии, которыми владели к опасливому почтению прочих лишь жрецы храмов, маги и колдуны. Детки расспрашивали о таинственной пелене, которая к югу от бальских чащоб скрывала за собой таинственное государство Суррару. Их интересовали ужасные степные шаманы, способные напоить серых кочевников такой злобой, что спасения от них не было ни за крепкими стенами, ни за высокими горами. А пуще всего деткам хотелось узнать о городе умерших, куда им путешествовать не дозволялось, но о котором вернувшиеся оттуда паломники или похоронщики рассказывали такие вещи, что волосы становились дыбом, а дыхание прерывалось.
Матери сначала упирались для вида, а потом подбрасывали в очаги и камины угли или древесный мусор и начинали издалека. Очень давно, когда море было теплее, когда древние земли далекого ныне Гобенгена – столицы замороженной родины сайдов – еще не поглотил лед, и конг смотрел с высокой башни в бескрайнее море не на север, а на юг, мертвые отправлялись в вечное плавание иначе. Не было повозок и дряхлых женщин на облучках. Никто не укладывал мертвых на деревянные телеги и не вез их в город умерших. Плотник строил грубую лодку, тело укладывали на ее дно и сталкивали хлипкое суденышко с берега. Оно уплывало с отливом и никогда не возвращалось.
Потом пришел холод. Когда последние надежды на потепление иссякли, сайды сели на корабли и поплыли на юг, куда раньше их предки плавали только для торговли или грабежа. Они и раньше знали о глухих лесах, высоких горах и прикрытых рифами берегах полуострова, который местные племена называли Секир, что на их языке значило «палец», и выбрали эти земли новой родиной.
Никто не селился на скалах и в долинах севернее бурной реки Даж. Лесные племена отчего-то считали эту землю проклятой, только гордые сайды привыкли не придавать значения чужим проклятиям, иначе не сохранили бы себя в тех испытаниях, что отпустила им судьба. Меж двух языков застывшей лавы на северном мысе полуострова переселенцы нашли бухту и заложили близ нее город, который, как и все земли вокруг, назвали Скир, потому что на языке сайдов это означало «якорь», переиначив тем самым древнее имя чужой земли.
И началась новая жизнь. Только мертвецы не соглашались теперь уплывать от берега. Лодки течением прибивало обратно. И тогда соседние племена, которые еще не видели в пришельцах врагов, хотя и дивились их смелости и бесстрашию, рассказали о городе умерших – Суйке, что на их языке значило «сон».
