понемногу начинало становиться на положенные места. Поэтому Хаклик запер дверь, за которой не смог бы поживиться даже нищий воришка, и отправился в пекарню к старому знакомцу Пурсу, где и встретил красавицу Джейсу.
Девчонка всегда вызывала у старика улыбку. Да и трудно было не улыбнуться самому, глядя на вечно улыбающееся существо, которое не могли расстроить ни нищета, ни жизнь впроголодь, ни пренебрежение Рина Олфейна.
В парня, Хаклик знал наверняка, Джейса была влюблена с детства. Еще малышкой она постоянно крутилась под ногами у Хаклика, а уж за мелкую монету или медовый леденец, а чаще всего бесплатно, готова была помогать ему с утра до вечера – мести пол, смахивать паутину, мыть стекла в окнах, чистить котлы и сковородки. Так что когда девчонка, уплетающая за обе румяные щечки столь же румяную булочку, предложила Хаклику помочь прибраться на кухне, старик с радостью согласился.
Всю дорогу красавица щебетала разные глупости. Показала клеймо на руке, пообещала, что Рин Олфейн обязательно в нее влюбится и она родит ему ребенка, который-то уж точно станет магистром. Сообщила, что сам настоятель Храма Хельд обещал помочь дому Олфейнов выпутаться из бед. Хаклик только качал головой и любовался очаровательной спутницей, не особенно прислушиваясь к тому, что она говорит.
Уже в доме он выложил свежий хлеб на полку и с поклоном принял поднесенный Джейсой кубок, как она сказала, с напитком любви и молодости. В кубке оказалась вода с едва различимым привкусом. Будь это вино, Хаклик и вовсе его не заметил бы, а тут поморщился, но Джейса радостно закричала «пей до дна!», и старик выпил. Неожиданно дыхание его перехватило, и с минуту он стоял, закрыв глаза и прислушиваясь к заторопившемуся куда-то сердцу, а потом открыл глаза и увидел Джейсу.
Она стояла напротив и смотрела на него с интересом. И Хаклику вдруг показалось, что ее волосы светятся. И ее глаза светятся. И ее щеки светятся. И нос. И губы… Светятся и зовут! Он почувствовал волшебный запах юности и совершенства и подумал, что так и не прикоснулся за всю долгую жизнь к собственному счастью. Так и не дотянулся до собственного цветка, все откладывал и откладывал, пока не отложил до предела жизни. И вот этот цветок, это его потерянное счастье стоит в двух шагах и кружит, и кружит, и кружит ему голову. Как же он мог жить без этих глаз, без которых невозможно прожить ни секунды? Как он мог оставить без прикосновений чудный стан и высокую грудь? Как он мог быть слепым и бесчувственным столько долгих лет?
На мгновение старик Хаклик перестал быть стариком. Его сердце забилось так сильно, как не билось с тех самых пор, когда крепкий молодой скам пробрался на дне торговой телеги к торжищу Айсы, потому что решил, что не станет рабом, даже несмотря на разорение его собственного отца. Его плечи расправились так же, как они были расправлены, когда Хаклик стоял с пикой в руке на стене Айсы во время последней войны с тарсами. Его плоть ожила, словно он вновь стал юным подростком, который подползал к тростниковой купальне, чтобы, рискуя нарваться на жестокую порку, разглядеть округлые тела жены местного скамского вельможи и его дочерей. И Хаклик протянул руки к удивительной и внезапно найденной им Джейсе, дочери звонаря Шарба, и попытался объяснить ей хоть что-то из нахлынувших на него чувств.
Но она отскочила назад. Отскочила с гримасою отвращения и ненависти. И сердце Хаклика разорвалось.
Глава 10
ХАКЛИК И ПУРС
Дверь в дом Олфейнов была распахнута настежь, и Рин замер, предчувствуя беду. Орлик, который следовал за своим подопечным, с тоской поглядывая на минуемые трактиры и встречающихся дородных горожанок, присвистнул:
– Так ты продолжаешь утверждать, что добрый Хаклик не оставит нас голодными?
– Подожди, – прошептал Рин, глядя, как тронутая порывом ветра дверь пошла к косяку.
Герб дома Олфейнов был на месте.
– Вот и подожди, – согласился Орлик, – а я взгляну, что с той стороны.
Великан, мгновенно превратившись из увальня в гибкого воина, поднялся по ступеням и скрылся в дверном проеме. Не прошло и минуты, как он высунулся наружу и махнул Рину рукой.
Хаклика больше не было. Набежавший сквозняк уже развеял по коридору полосу пепла, но у входа в кухню лежали башмаки с бронзовыми застежками, а радом с ними кочережка дверного ключа, пряжка ремня, костяные пуговицы и несколько медяков.
– Не спеши. – Орлик выставил за спину растопыренную ладонь и поднял расколовшийся на две части исцарапанный кубок.
– Хаклик… – только и прошептал Рин.
– Удобно… – проворчал вельт, принюхиваясь к кубку. – И человека нет, и кожаные и металлические вещи в целости, и ни запаха тебе, ни ношеной одежды. Никаких сомнений, что он убит. Однако я бы предпочел, чтобы вот так развеивалось человеческое дерьмо. Мертвых все-таки надо если и сжигать, то собственной волей. И убитых в том числе.
– Он… – Рин присел на корточки и опустил плечи, – он жаловался на сердце…
– Но кто-то здесь все равно был, – заметил Орлик, заматывая осколки в тряпицу. – Вряд ли твой слуга распахнул дверь перед смертью. Кто-то уходил отсюда, и ушел, скорее всего, сразу после гибели Хаклика. Насколько я успел заметить, твой слуга не оставлял дверь открытой. Вряд ли это был расчетливый убийца – монеты не собрал, хотя… мог быть и очень расчетливый. Ладно, я осмотрю дом, мне не нравится запах кубка.
– Что мне делать? – прошептал Рин.
Он сполз на пол, прислонившись спиной к холодной стене, и с трудом выдерживал бьющуюся в висках боль. Старик, который был Рину вместо матери, который любил его как родного сына, обратился полосой пепла. «Я убил твоего отца, щенок!» – всплыли в голове страшные слова. И этим теперь не с кем поделиться, не от кого услышать слова поддержки и сочувствия.
– Ничего нет, – отозвался Орлик, выходя из соседней комнаты, и ловко вставил эсток в потертые ножны. – Ты не находишь, что носить седельный меч – плохая примета? Чего доброго кто-нибудь оседлает?
Рин мрачно посмотрел на великана, и тот со вздохом стер с лица улыбку.
– Послушай, парень. На полу нет крови, от осколков пахнет магией, но не ядом, поверь мне. Скорее всего, старик умер своей смертью, и ему не пришлось окликать костлявую слишком уж громко. Ему повезло. Он умер легко, без мучений, прожив немалую жизнь. Давай будем радоваться отъезду в далекое путешествие доброго человека, огорчаясь, что нам не суждено было попрощаться с ним и уже вряд ли удастся дождаться его возвращения. Но рано или поздно мы отправимся туда же и тогда найдем о чем поговорить с твоим замечательным стариком. И еще, не забывай: если точить нож достаточно часто, рано или поздно он стирается до обушка. Побереги сердце, парень. Кстати, – донеслось до Рина уже с кухни, – еды никакой нет, если не считать блюда распаренного зерна, но в полотняном мешке два свежих хлеба. Еще теплых! Сейчас бы кувшинчик топленого молока!..
– Как ты можешь говорить о еде? – отозвался Рин и осекся. От звука его голоса пепел у ног взметнулся тусклым облаком.
– О еде я могу говорить всегда. – Орлик выглянул в коридор. – Понимаешь, такую тушу, какую я вырастил из долговязого вельтского мальчишки, содержать непросто! Мало, что она требует постоянной кормежки, так ведь еще нуждается и в переваривании всего того, что я в нее забрасываю! А разговоры о еде прекрасно способствуют перевариванию пищи. Правда, когда живот пуст, эти разговоры способствуют только аппетиту. Ты все еще не хочешь есть? Мне показалось, что утренние переживания порядком опустошили твой желудок. Кстати, – вельт заглянул в бывшую комнату Рода Олфейна, – мне показалось, или в этом доме действительно, кроме мешка с двумя хлебами и старыми ножнами моего нового меча, ничего нет?
– Ничего, – кивнул Рин. – И здесь, и в подвале, и в штольнях. Второй и третий этаж заложены камнем с нашей стороны, они сданы купцам на три года вперед. В доме нет запаса дров. На мне даже плащ не мой, а Хаклика. Все, что есть в доме ценного, так это магистерский герб на двери.
– Да, – вздохнул вельт. – С таким плащом, да еще и без дров – не жизнь. Не только зима, но и осень готова стать непреодолимым бедствием.
