знает никто, даже сам Иван. Его болезнь непредсказуема, как Божья кара, а жестокость доходит до таких пределов, что царя, губящего свою душу, жалеют даже те, кого он невинно посылает на пытки и смерть.
Ивану холодно, он стискивает зубы, натягивая на грудь куньи меха, прикрывает глаза. Еще только утро, а этот приступ уже второй. На дворе солнечно, но в его низких покоях почти темно – свет едва струится сквозь чешуйчатые слюдяные окна. Рядом с его креслом – двое дьяков, у дверей, на почтительном расстоянии, немецкий лекарь, ожидающий, когда государь примет лекарство. Шпион, как все иностранцы при дворе… А все же не опасней своих, домашних шпионов, продающих его кровь, его дело, его бессонные думы иностранным государям.
Найдя одного предателя, находишь их целый десяток… Кто еще? Тот? Этот? Любой! Верных нет.
Иван постепенно превозмогает приступ, начинает дышать глубже, приподнимает отяжелевшие веки. Глаза цвета озерного льда темнеют, на лбу выступает испарина. Ему легче.
– Допрошены опричники по делу Фуниковой-Курцовой? – спрашивает он слабым, почти равнодушным голосом и делает еще один глоток. Дьяк вытягивается в струнку:
– Допрошены. Сознались и под стражу взяты Степан Елецкий и Феодор Олферьев.
– Ишь, псы, – с отеческой усмешкой замечает Иван, – ведь я им девку портить не приказывал. Ну да, уж не переделаешь. Что говорят – в беспамятстве была?
– Олферьев показывает – да, – бойко отчитывается дьяк, довольный тем, что разглядел улыбку на царском лице, – а Елецкий говорит, что лица-то не видал, сарафан ей на голову задрал, а так будто лежала смирно – не вырывалася.
– Псы, право… – Опущенные уголки рта подергиваются – Иван уже по-настоящему улыбается, укоризненно покачивая головой. По палате проносится еще слышный вздох – мрачное утро, кажется, миновало. Немецкий лекарь сияет, списывая хорошее настроение царя на действие приготовленного им нового снадобья.
– А что мати пресвятая игуменья? – Лицо Ивана приобретает елейно-желчное выражение. – Все ли угощением нашим, слободским довольна?
– А довольна так, государь, что и высказать не в силах! – дерзко и весело отвечает дьяк, и покои оглашаются хохотом царя. Он откидывается на спинку кресла и отмахивается тяжелой от сверкающих перстней рукой. Дьяки почтительно и бесшумно смеются, немец у двери позволяет себе лишь нерешительную улыбку. Иван резко обрывает смех и выпрямляется в кресле, не касаясь спинки. Дьяки, не дыша, поедают его глазами.
– Что ж, – Иван говорит медленно и веско, тяжело роняя каждое слово, – коли мать- игуменья полагает, что инокиня Дорида от горячки померла – я с нею спорить не стану. В животе моих подданных я властен, в смерти же нет. Ну а что приняли ее тут крутенько – пущай не сердится, да и урона ей в том нету никакого – молиться и с этаким ртом возможно, ко Господу любая молитва доходна.
Иван делает паузу, и слышен лишь частый скрип пера – дьяк составляет решение по делу беглой инокини. «Почитать умершею», – выводит он, нимало не удивляясь противоречию между царским приговором и наказанием солгавшей по тому же поводу игуменьи. С этого момента инокиня Дорида считается погребенной в Хотьковской обители. Ничего не подозревающая об этом Даша сидит с ногами на лавке в своей камере, боязливо высматривая крысу, только что нырнувшую в охапку соломы.
– Девицу же Дарью Фуникову-Курцову, потерпевшую от названных опричников, – продолжал Иван, так же медленно и веско, – наградить сту рублями и назначить ей мужа из сих двоих по ее выбору. Чего тебя этак корячит?
Царь замечает, что дьяк как-то особенно сутулится, выводя последние слова, и сжимает губы, будто отведав чего-то кислого.
– Не изволь гневаться, государь, – смиренно отвечает тот. – Степан Елецкий женат.
– Ну, так выдать за Олферьева! – И царь отсылает всех прочь резким движение руки. Минута – и в покоях остается он один. Иван закрывает глаза и видит крепостные стены осажденного Ревеля. Скоро первые заморозки, встанут дороги и реки, и он двинет на запад новые войска. Смешны те, кто всерьез думает, что он хочет возложить на себя ливонскую корону. Он идет на запад лишь затем, чтобы сохранить свою. Бездействие – это гибель, и нападать необходимо, даже заранее зная, что потерпишь поражение. Эти горькие истины неведомы царям, счастливо правящим в спокойные времена, и слишком хорошо известны Ивану. Сквозь слюдяное окно тускло пробивается солнечный свет и кладет матовые блики на его скорбно склоненное лицо. С соборной колокольни доносится первый, густой удар колокола, зовущего к обедне. Царь тяжело поднимается и, взяв посох, медленно шествует к двери, волоча за собой наполовину упавший с широкого плеча охабень, расшитый золотом и драгоценными камнями. «Тиран московский носит на своем подоле годовой торговый оборот своего государства», – с вежливым и насмешливым удивлением писал на родину английский посланник. У двери Иван сбрасывает охабень одним движением плеча и остается в грубой черной рясе, такой же, в какие наряжаются к этому часу все его опричники.
Выйдя на дворцовое крыльцо, он ищет взглядом Арину, желая рассказать, как улажено дело ее подопечной – ведь с Фуниковой обошлись так мягко лишь потому, что ей покровительствовала юродивая. Иван, суровый блюститель монастырского устава, пошел даже на подлог, единственно возможным путем возвращая в мир беглую инокиню. Но Арины, постоянно дежурящей у царского крыльца, сегодня почему-то нет. Не видно ее и на паперти, не оказывается и в храме. Царь раздосадован и не может сосредоточиться на молитве. Он часто оглядывается, отыскивая взглядом юродивую, и, видимо, беспокоится все сильнее. Переходы от милостивого настроения к гневу у него стремительны, как у избалованного, распущенного ребенка, и в такие минуты он, совсем по-ребячески, мало склонен к логике. Идя в собор, Иван уже представил, как эффектно завершит дело Фуниковой. Это должно произойти на паперти, где все и началось, в присутствии тех же свидетелей, а главное – Арины. Что он скажет ей, что ответит юродивая? Это решится на месте, но сама сцена должна быть внушительной и поучительной, как он любит. И вот сейчас беспокойная фантазия Ивана, не получившая желанного удовлетворения, разыгрывается все больше, мысли принимают иное, опасное направление. Опальная и, несомненно, виновная хотя бы в побеге Фуникова помилована и награждена; не будет ли это ложно истолковано его врагами? Много врут, что юродивые чуть не помыкают царем – не докажет ли он этого своим приговором? Решение о помиловании было принято лишь затем, чтобы побаловать Арину, но той, кому предназначался подарок, нет, и царь, не встретив благодарности в обмен на свою милость, негодует… Пока еще не зная точно на кого.
А Даша, ничего не подозревая ни о царской милости, ни о вновь нависшей угрозе, тем временем забавляется, набрав соломы и кидая ее пучками в испуганную крысу. Даша топает на крысу ногами, та затравленно мечется по камере, не находя выхода, а девушка, увлеченно посмеиваясь, безжалостно преследует ее. Она довольна, что нашла себе игрушку и что, оказывается, есть еще на свете кто-то, для кого и она, Дарья Фуникова, грозна.
