Обратный отсчет

– А я не знал, что ты Васильевна. – Он принял из ее рук чашку кофе и тут же поставил в сторону, на край кухонного стола. – Ты не говорила.

– Да зачем? – нервно бросила она. – Чтобы ты пошутил? Все шутят одинаково. Все, кроме Эрика. Он этого фильма не видел, и об Иване Грозном знает только, что тот уже умер.

– А что скажет Эрик? – так же задумчиво продолжал он.

– Скажет, что нечего мне было из-за пустяковых встреч ехать в Москву, и будет прав. Как же я вляпалась! – Марфа отпила кофе и поморщилась. – Гадость! Ты не пьешь? Правильно, сварю другой, когда успокоюсь. Нет, как я зла! Ведь теперь я не могу вернуться в Германию! А там дела! У меня Польша на носу, а тут… Как ты думаешь, долго это будет продолжаться?

– Не знаю, – он не отрывал от нее задумчивого, оценивающего взгляда, и Марфе наконец стало неуютно. Она с вызовом взглянула на Диму:

– Ну что уставился? На мне узоров нет!

– Когда в Александрове я сказал тебе, что Люда нашлась, – медленно проговорил он, чеканя слова, – я не успел сказать где. Я не сказал про канализационный люк. Ни слова.

– Что? – Женщина резко поставила звякнувшую чашку на блюдце, расплескав кофе. – Что ты болтаешь? Ты сказал!

– Только про то, какие травмы она получила. Про люк ты заговорила со следователем первая. Тебе никто ничего о нем не сообщал. – Он встретил ее взгляд и выдержал его. – Ты все знала сама.

– Все сошли с ума. – Она утвердительно кивнула, зеленые глаза уничтожающе сузились. – Все до единого. Что еще я сказала не так? Может, первой упомянула и про крысиный яд, которым отравился Бельский? Или это все-таки следователь сказал?

– Марфа, ты знаешь, что сделала, и я это знаю.

Странно – в этот миг, когда Дима был абсолютно уверен, что говорит с убийцей, его страшно, небывало потянуло к этой женщине. Он даже отступил в глубь коридора, чтобы не броситься к ней, не схватить ее в объятья – преступную, опасную, невыносимо желанную. Марфа истолковала это движение по-своему. Она глубоко, прерывисто вздохнула, попыталась издевательски улыбнуться, но дрожащие губы не слушались:

– Удираешь? Ну и катись!

– Зачем ты это сделала?

– У тебя пять минут, чтобы собрать вещи! – В зеленых глазах искрилась жгучая ненависть пополам с презрением. – Ты здесь слишком загостился! Вон!

Он хаотично уложил в большой пакет то, что попалось на глаза, оставив всю одежду, книги, ноутбук и кое-какие инструменты, переехавшие сюда за три года жизни с Людой. Позже, в такси, едущем в Александров, он рассмотрел собранные наугад вещи и невольно усмехнулся. Бритва осталась у Марфы, зато он взял помазок и совершенно бесполезное крохотное полотенце. Любимые джинсы он не нашел, зато впопыхах уложил ремень от брюк, которые никогда не носил, и непарные носки. Правда, здесь же были вещи или нужные, или просто приятные: недочитанная Людой книга – мемуары Марлен Дитрих, Людины же халат, пижама и косметичка – все это могло ей понадобиться в больнице. На дне пакета он нащупал длинную картонную коробочку, достал ее, открыл, взглянул на серебряный браслет с бирюзой – свой подарок Люде на последний Новый год. Он вспомнил ее восторг, удивительную улыбку, так редко согревавшую снежное спокойствие ее лица, возглас: «То, что я хотела!» Этот браслет она надевала всего раз – когда примеряла, и Дима, слегка задетый, как-то спросил, в чем дело? Может, она восхищалась из вежливости, и он купил совсем не то? Ее ответ вспоминался Диме часто – в нем была вся Люда. «Он мне слишком нравится, – сказала она тогда. – Это как праздник, как… Новый год. Если он будет наступать каждый день, праздник умрет, затрется… Не знаю, поймешь ли ты… Не обижайся!» Тогда он только пожал плечами, но теперь, глядя на браслет, вдруг понял, что имела в виду бывшая подруга. Этот браслет вернул ему Новый год, горьковатый запах принесенной в дом елки и детскую радость в обычно холодных глазах возлюбленной – вернул в полной неприкосновенности, которой не коснулись ни будни, ни раздоры, ни тревоги последних дней. Дима захлопнул коробочку, одновременно закрыл глаза, и Новый год побыл с ним еще минуту – более реальный, чем синий майский вечер. Его лица на миг коснулся снег, а не теплый ветер, врывавшийся в такси через опущенное окно. И смеющаяся Люда в этом видении была куда реальней женщины в палате, свидания с которой он одновременно ждал и боялся.

Со скрипом, в несколько рывков, отворяется тяжелая, окованная железом дверь. Даша, застигнутая за игрой, замирает на месте. Крыса, пользуясь случаем, исчезает за дверью, проскользнув между ног стрельца, тот затейливо ругается и велит Даше идти с ним. Та слушается молча, да и нет нужды спрашивать, зачем ее зовут. Поведут налево – там лобное место, прямо – царский дворец, направо – пыточные застенки. Даша хорошо знает Александрову слободу, и сама не раз наблюдала за казнями из окошка матушкиной крытой повозки. Сперва она следила за ними со жгучим любопытством подростка, потом, привыкнув, принимала хладнокровно, как часть обычной жизни. В самой казни ничего особо страшного для нее нет, а вот пытки… «Лучше бы налево!» – думает Даша, кутаясь в платок, чтобы скрыть наготу, сквозящую сквозь разодранную одежду, семеня между рослыми стрельцами, вооруженными секирами. Но поле, украшенное виселицами и плахами, остается по левую руку. Они идут прямо… В царский дворец. Ноги у нее разом тяжелеют, будто закованные в колодки, дыхание спирается в груди. Ступени высокого крыльца она одолевает с трудом, в дворцовых переходах и вовсе еле ступает, так что стрельцы начинают недовольно хмыкать и покрякивать. Однако ее не ругают и не толкают. В другое время Даша догадалась бы, что это добрый знак, но сейчас девушка начисто лишилась способности мыслить. Она снова увидит Его – вот и все, о чем может думать Даша, ведомая извилистыми переходами, мимо наглухо закрытых низких дверей, за которыми, чудится ей, вот-вот раздадутся истошные крики пытаемых. Матушка как-то спросила при ней батюшку, правда ли, что царь сам спускается в пыточные застенки, сам пытает особо важных преступников и возвращается к себе в спальню, забрызганный кровью? Батюшка, бывший в подпитии и особенно веселом расположении, цыкнул тогда на жену и велел ей снять со стены и подать ему плетку. Языкастая и бойкая, казначейша отделалась тогда от супружеского наказания шуточкой да ласками, но Даша навсегда усвоила – отца о дворцовых делах лучше не спрашивать. Куда теперь ведут ее? Не в те ли камеры, расположенные в дворцовых подвалах, где, говорят, царь Иван обращается в лютого зверя, которого роднит с человеком лишь крест на шее? Даша хочет молиться и не может. Стрельцы, не больно толкнув ее в спину, заставляют склониться, проходя в низкую дверь. Выпрямившись, она видит царя.

Он восседает на малом троне в том же покое, где незадолго до обедни решил ее судьбу. Едва подняв глаза, девушка тут же опускает их, успев заметить, что царь одет легко – лишь в длинную вышитую рубашку с шелковой накидкой, небрежно застегнутой тяжелой золотой брошью. На шее у него – колье в несколько рядов, украшенное образками угодников, на ногах – мягкие красные туфли, на голове – украшенная жемчугом тафья, простая маленькая шапочка, какую носят лишь при домашних. Даша отмечает все это с чисто женским любопытством, а теперь, опустив глаза, пытается вспомнить, каково было у него лицо – гневно или милостиво? Но как раз лица-то она от страха не заметила. Зато звучный голос Ивана, обратившегося к вошедшей, звучит обнадеживающе. В нем слышится насмешка, но скорее снисходительная, чем злая.

– Что ж, Дарья Никитишна, какую жалобу приносишь на моих ребят? – спрашивает царь, откидываясь на спинку кресла и перебирая свешенной с подлокотника рукой тяжелые четки из ярких лазоревых яхонтов. Дурное расположение духа, овладевшее им было в храме, сменилось добродушным весельем. Арину отыскали-таки, царь успокоился и теперь расположен шутить. Приближенные его знают, что веселье царя часто кончается скверно для тех, с кем он шутит, и не торопятся радоваться минутной передышке. Лица вокруг царского кресла серьезны и неподвижны – усмехается один Иван.

– Что ж молчишь, говорю? – повышает он голос. – Аль обиды никакой нету?

– Нет, нету… – Еле слышно отвечает девушка, дивясь, что осмелилась говорить с царем.

– Аль не мои молодцы тебя испортили? – В его голосе начинают звучать сочувственные, отеческие нотки. – Скажи, чу, пожалься! Меня не стыдись – я всем вам отец, мне все сказать можно.