она могла бы все рассказать. Но в то же время она отдавала себе отчет, что и Дима ей в этой ситуации ничем не поможет, только подольет масла в огонь. «Я уже слышу его! Он скажет: „Я так и думал! Он маньяк, а следующая ступень — убийца! Ты просто не замечала этого!“ О, я все знаю, все знаю, я знаю, что все они могут мне сказать… Нет, я так не думаю. Делайте со мной, что хотите, — я так не думаю!»
Она подумала об Игоре. «Где он теперь? В камере предварительного заключения? Надо было спросить… Надо было чем-то его поддержать… Ужасно. Ужасно. Ключи у него были, тут нечего отрицать. Я сама должна понимать, насколько он подозрителен. Но я не понимаю… Нет, он не мог убить. Он мог запутаться, мог бояться Ирки, мог что угодно, но не это… Только не это…»
Она подошла к зданию метро и сильно толкнула тяжелую тугую дверь.
…В это время барменша, стоявшая за стойкой Музея Революции, подняла голову и окинула взглядом зал. Снова опустила глаза, несколько раз нажала на широкую кнопку калькулятора — подсчитывала чеки. Потом что-то заставило ее снова поднять голову. И она поняла — что. Сунув калькулятор под стойку, заперев кассу поворотом ключа, она бесшумно скрылась в заднем помещении и накрутила на телефоне номер, который нашла в записной книжке. Когда ей ответили, она лихорадочно прошептала: «Он здесь! Тот самый, который сидел в тот день…» Ее ни о чем не расспрашивали и сказали, что через две минуты будут. Она торопливо вернулась в зал. Мужчина был на месте. Она сразу узнала его, хотя и одет он был по- другому, и газеты не читал. Но она была уверена — это он. Она взяла чистый стакан, дунула в него, посмотрела на свет, дунула еще раз… Поставила стакан на место, ее лихорадило, и она с удовольствием бы выпила, но боялась даже отвести взгляд от посетителя. Кроме него, в кафе были еще посетители, но она сейчас видела только его.
Ее не обманули — двое парней с автоматами быстро вошли в зал, она метнулась за стойкой и показала глазами на угловой столик. Они встали по бокам сидящего мужчины. Тот удивленно поднял голову. Барменша закрыла глаза. Ей было очень страшно. Она почему-то ожидала, что вот-вот начнут стрелять. Но ничего подобного не случилось, — открыв через несколько секунд глаза, она увидела, что мужчина покорно и недоуменно поднимается и идет между парнями к выходу. Он казался совершенно растерянным, но шел смирно. Когда он скрылся за дверью, барменша охнула и быстро налила себе коньяку. Выпила, пригнувшись к стойке, чтобы в зале на нее не глазели. Сцена эта произвела большое впечатление на клиентов — многие переглядывались, обменивались удивленными взглядами и репликами. Мало-помалу все успокаивались, и барменша сказала себе, что ей повезло, очень повезло, что все обошлось так тихо, и именно в ее смену… И она выпила еще.
Катя не опоздала, хотя это и казалось почти невозможным — было уже половина четвертого, когда она подходила к дому, где жила Лика, а перед подъездом еще толпился народ. Она поняла, что Лику еще не выносили. Остановившись среди наблюдателей — все женщины пожилого возраста, она сказала себе, что ее место здесь, что лучше не идти туда, в квартиру, где находится Тимур… «Я лучше постою тут… Посмотрю на Лику и уеду… И на работу больше не поеду… Поеду домой… Домой, а не к Диме! Все равно Игоря там нет… Боже мой, как я устала от всех них! Почему я могу остаться одна только тогда, когда все вообще рушится, когда муж арестован, когда Дима бесится, когда следователь грубит… Ну и пусть, останусь одна — на день или на всю жизнь… Ничего не хочу!»
Рядом с ней разговаривали две женщины. Судя по их виду, они только что вышли из подъезда — в халатах, в мягких тряпочных тапочках, непричесанные… У одной даже были мокрые руки, — видимо, стирала или мыла посуду, а тут случились похороны… Другая держалась более чопорно: то и дело поджимала узкие губы, строго глядела на двери подъезда. Она-то и говорила, а соседка слушала.
— Сука, — уверенно и твердо говорила женщина. — Натуральная сука! Такую только поискать… Жена едва умерла, а она уже с ним живет…
— Да ты что?! — в ужасе переспрашивала ее подруга. — Алинка?!
— Алинка… Шлюха она, а не Алинка… А мать ее от позора вообще боится показываться.
— Если бы моя такое сделала, я бы ее убила, — убежденно говорила женщина с мокрыми руками. — Убила бы на месте!
— Твоя-то еще молодая… Еще рано об этом думать. А вот Алинка — сиськи отрастила на пол-улицы, здоровая кобыла, а мозгов нет… Поселилась там.
— Прописалась?!
— Кто ее знает… Вроде квартира была их пополам, Лики с Тимуром, а что теперь будет…
— А сына он выгонит?
— От такого подлеца всего можно ждать. Выгонит, не пропишет у себя… К матери отправит, к Ликиной. Он его не усыновлял.
— Я говорила Лике, чтобы она добилась усыновления, а она не слушала… — вздыхала женщина с мокрыми руками. — Молодая, понятно, думала, что век будет жить… На себя надеялась…
— Надо было на себя надеяться и умнее себя вести, — отвечала ей подруга. — Сама профукала квартиру.
— Ей теперь квартира не нужна.
— А сын?!
Тут их разговор, чрезвычайно интересный для Кати, прервался — двери подъезда широко распахнулись, их закрепили, и в проеме показался гроб. Все зашептались и заохали. Катя увидела Тимура. Он нес передний край гроба вместе с Петраковым, Катя его тоже сразу узнала.
Гроб был закрыт, и Катя подумала, что со дня смерти Лики прошла уже неделя. Ей стало дурно. Она едва держалась на ногах. Почему-то подумала, что гроб должны открыть, чтобы с Ликой попрощались, но тут же поняла — гроб стоял открытым в квартире и все, кто хотел попрощаться, попрощались уже там. Ей представился светлый восковой лоб Лики, ее закрытые глаза — наверное, без грима, ее узкие бледные губы…
Гроб вдвинули в микроавтобус, Тимур впрыгнул следом, Петраков сел в кабину. Автобус тронулся, за ним — несколько машин. На асфальте остались лежать веточки ельника. Катя повернулась и пошла.
Она шла к железной дороге, шла как заведенная, не глядя по сторонам. Солнце припекало, ей было жарко, хотелось пить, хотелось плакать, хотелось скорей остаться одной. Она ни о чем больше не думала, знала только, что на работу не вернется, а поедет в квартиру Игоря. «Квартира Игоря» — так она теперь называла свой бывший дом. Больше у нее не было ничего своего.
И через час, когда она отперла дверь, вошла и увидела на полу в прихожей свои розовые тапочки с помпонами — они ждали ее так приветливо и невинно, словно знать ничего не знали о том, что их хозяйка больше здесь не живет, — она заплакала. Плакала она, открывая бутылку джина, наливая себе воды, проглатывая по очереди — сперва джин, потом воду, потом снова джин… Плакала, глядя на разгром в комнате Игоря, — там явно был обыск. Нашла на полу скомканные листки глянцевитой бумаги. Она сразу поняла, что листок был вырван из журнала, валявшегося рядом. Она прочла несколько слов: «В убийстве Иры… Не верь… Виноват…» Внизу скомканного листка красовалась черно-белая реклама — флакон новых духов, французская надпись…
Катя положила листочки на столик и прошла к себе. У нее обыска не было. В комнате был порядок, окно было открыто, занавеска развевалась на теплом, совершенно летнем ветру… Катя села на постель и обхватила голову руками. Потом легла и закрыла глаза.
Мужчина, задержанный в кафе Музея Революции, оказался преподавателем расположенного рядом гуманитарного института. Он долго не понимал, о чем его спрашивали. Потом понял и страшно рассердился. Он кричал:
— Восьмого мая?! Восьмого мая?! Проверяйте!!! Я был на ученом совете! В институте! Проверяйте! Канцелярия открыта! Проверяйте! Меня видели все!
Ему сказали, чтобы он не беспокоился — все будет проверено. Пока названивали в канцелярию и разговаривали с методисткой, преподаватель бродил по комнате и злобно смотрел на решетку в окне. Следователь вздыхал и тоже смотрел на решетку. В руке он вертел карандаш со сломанным грифелем.
— Ну, что?
— Проверили. Все в порядке, — услышал следователь. — Пятнадцать свидетелей могут подтвердить,
