закрывала рот ни на минуту: «Вот Бурбулис вчера мне сказал…Полторанин имеет точные сведения… На Костикова в администрации президента гонения…» В Думе Бербер прославилась быстро: когда на общее заседание был приглашен уважаемый старец Солженицын, она в течение всей его речи демонстративно фыркала в сторону телекамеры, а во время прений взобралась на трибуну и заявила: «Все, что увидел Александр Исаевич в России, он увидел на уровне корреспондента районной газеты». Фырканье показали в новостях все федеральные каналы, а так как Анна обладала яркой семитской внешностью, многим эпизод запомнился. Далее последовала бурная общественная деятельность: в Думе она днем и ночью билась за принятие закона «О запрещении экстремистских организаций», организовала парламентские слушания «О неофашизме в России», провела международную конференцию о российском антисемитизме, стала президентом общественного фонда «Холокост», членом правления Общества российско-израильской дружбы ну и так далее… Такая неутомимая активность в одном узком направлении, которую Анна проявляла под флагами «Демократической России», стала раздражать некоторых товарищей по партии. Тем более что не все считали Солженицына корреспондентом районной газеты. Короче, когда пришло время следующих выборов, ее потихоньку убрали из партийных списков. Провалилась она и в одномандатном округе (хотя округом был тот самый писательский микрорайон на «Аэропорте», где, как она считала, позиции ее крепки). Но Бербер не унывала: кипучая общественная деятельность и многочисленные приглашения за границу, которые она ежедневно вынимала из почтового ящика, не оставляли ей места для грустных мыслей.
Так вот к этой самой Анне прибился Игнатий. Теперь ему было как-то спокойнее. Валентины рядом не было, но Анна точно так же могла его подстраховать, а когда нужно — поправить, и если необходимо — подсказать забытое. Они одновременно воткнули в уши наушники с переводом. На председательское место взобралась злобная карлица Понте дель Веккио — итальянская швейцарка крайне левых убеждений. Как иллюстрация ее взглядам, у нее тут же зазвонил мобильный телефон — в качестве мелодии для звонка был выбран «Интернационал»! В зале раздался чей-то смех.
— Извините, — сказала левая мадам и отключила телефон.
— Мы собрались здесь на нашу ежегодную конференцию, чтобы обсудить положение с правами человека в странах Европы, — сказала она во вступительном слове. — Положение это ужасно. Даже в странах с устоявшейся демократией права человека нарушаются ежедневно. Особенно это касается такого позорного явления, как дискриминация вновь прибывших из стран третьего мира, — они сталкиваются с бытовой ксенофобией, но даже и официальные власти не далеко уходят от обывателей: беженцам далеко не сразу выдают необходимые для жизни документы, из всех рабочих мест их ждут наихудшие. Почему-то существует предубеждение против мусульман — они зачастую не имеют возможности осуществлять свои религиозные обряды, носить национальную одежду в публичных местах, например в школах. Отдельный вопрос — албанцы. Многие правительства затягивают с предоставлением им статусов беженца, не выдают вид на жительство. А между тем это единственный европейский народ, пострадавшийв последние годы в таких ужасных масштабах. И я уже не говорю о правах человека в странах с неразвитой демократией, например в России и других странах бывшего СССР. На этот раз это не будет отдельной темой обсуждения («Слава тебе господи» — с облегчением подумал Присядкин), но так или иначе мы эту тему затронем, воспользовавшись тем, что в зале находятся уважаемые правозащитники из России.
Приставкин инстинктивно сполз в своем кресле пониже, так как все вокруг закрутили головами, ища уважаемых правозащитников из России. Анна Бербер, наоборот, выдвинулась вверх, приосанилась и оглядела своим орлиным взором зал. Понте дель Веккио была лучшим другом Советского Союза во времена Горбачева, она искренне радовалась открывшимся при Михаиле Сергеевиче перспективам: социализм вот- вот, казалось, приобретет долгожданное человеческое лицо. Победа Ельцина в 1991 году ее насторожила, а развернувшиеся год спустя гайдаровские реформы привели в ужас. И теперь она искренне ненавидела не только тех, кто заставил Россию свернуть на порочный капиталистический путь развития, но и саму страну в целом. Присядкин не собирался вникать во все эти тонкости. Началась унылая бодяга, которая на любом собрании клонила его в сон. Заметив в очередной раз, что он уснул, Анна тут же начинала энергично будить его. Обычно это был удар локтем в бок. Наконец, Игнатий взмолился шепотом: «Анечка, если что важное, ты мне потом расскажешь. Я с удовольствием тебя выслушаю, а сейчас мне что-то нездоровится. Я посплю, ладно?» На какое-то время Анна действительно оставила его в покое. Наконец, огромной силы удар в печень буквально поднял его на ноги. «Иди на трибуну!» — зашипела она. — «Тебя пригласили на трибуну!»
Мало что понимая, полусонный Присядкин, отдавив ноги минимум десятерым в своем ряду, дотащился, наконец, до лестницы, ведущей на сцену. По пути он вспомнил, что действительно был в списке выступающих, но все-таки где-то в самом конце. «Неужели я так долго дрыхнул?»
— Итак, уважаемый господин Игнатий Присядкин, мы хотели бы услышать и ваше мнение по обсуждаемому вопросу. Хочу только предупредить, что время вашего выступления ограничено десятью минутами. «Жалко, что не одной минутой», — подумал Игнатий. Но он не был захвачен врасплох. В кармане пиджака лежала бумажка, заранее, еще в Москве, написанная для него Валентиной. Развернув бумаженцию, он начал рассказывать присутствующим о тяжелой жизни российских заключенных. Как гость правозащитной конференции, он, конечно, должен был признать эту жизнь совершенно отчаянной, не соответствующей международным пенитенциарным нормам. Но как советник президента, обязан был рассказать, как много делается в последние годы для того, чтобы преодолеть некоторое отставание нашей тюремной системы от соответствующих европейских стандартов. Валентина была большой дока соединять несоединимое, и, по всей видимости, она написала для Игнатия блестящий текст. К сожалению, зачесть его до конца Игнатию не удалось, потому что примерно на пятой фразе он был бесцеремонно прерван председательствующей карлицей:
— Все это очень интересно, господин Игнатий Присядкин, но, как вы должны были заметить из предыдущих выступлений, мы надеялись услышать от вас о другом: продолжаются ли зачистки чеченских сел, изгнание жителей в лагеря переселенцев в соседнюю республику, пытки и убийства мирных жителей в тюрьме Чернокозово, короче, хотели услышать ваш комментарий по поводу того, что здесь только что прозвучало.
«Дура Анька, неужели трудно было шепнуть хотя бы в двух словах, что тут прозвучало». И Присядкин решил броситься в этот омут с головой. Он отложил Валькину бумажку в сторону.
— Скажите, господин Игнатий Присядкин, достоин ли чеченский народ той участи народа-изгоя, которую предназначило ему ваше руководство? — задала прямой и откровенно провокационный вопрос Понте дель Веккио.
— В детстве мне пришлось жить в Чечне, — начал Присядкин, в голове которого неожиданно наступило некоторое просветление, — и я проникся невероятным уважением к этой прекрасной трудолюбивой нации. Сталин пытался уничтожить чеченцев поголовно, мы, к сожалению, продолжаем его дело. Мы превратили их родину в логово террористов, разрушив там всё,
оставив массу безработных, не имеющих ничего, кроме автомата. Но большинство там все-таки нормальные люди. Я преподаю в Литературном институте, и у меня там есть один студент, будущий поэт. Он уже заканчивает. Я спросил у него, по какому адресу тебе писать. Он отвечает: пиши — «Грозный, пепелище». У него трое детей, и они вместе где-то в землянке там живут. Эту нацию нельзя победить, а значит против нее нельзя воевать. Каждое селение — наше, пока наши солдаты стоят там. Стоит им уйти, и в этом селении каждый житель — наш враг. С ними надо не воевать, а как можно больше туда давать денег, чтобы там не было безработицы, и молодые парни не шли в наемники. С помощью огромных средств надо создать там нормальную жизнь. Это единственный способ. Оружием Россия ничего не добьется в Чечне. Это ошибка.
В зале раздались аплодисменты. Аплодировала даже Анна Бербер. Присядкин был радостно возбужден, но не реакцией на свои слова, а тем, что, может быть, впервые за последнее время он сказал что-то связное, ни разу не запнувшись. «А я еще молодец» — подумал он.
— Ну что ж, — сказала председательствующая, — это было замечательное выступление, спасибо вам. Но хотелось бы знать, разделяет ли российское руководство прозвучавшую точку зрения или вы высказали свое частное мнение, и не более того?
И тут Присядкин по-настоящему струсил. Конечно, заманчиво было бы сказать, что это точка зрения руководства, потому что тогда будут рукоплескать уже не ему, а руководству, и, возможно, какое-то эхо этих аплодисментов докатится до Москвы и ему там скажут спасибо. Но с другой стороны, а вдруг руководство как раз будет не радо этой его самодеятельности. Оно ведь вроде как решает все проблемы в Чечне силой
