Почему-то вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его не включили в группу десантников. Возмущенный, он пошел к полковнику. Выслушав его, полковник сказал: «Вы храбрый человек, но на это ответственное задание я вас не пущу! Мне кажется, что когда вы идете в тыл врага, вы все сосредоточиваете на себе, забываете о взаимодействии, о товарищах. Для вас храбрость — отчаянный прыжок, а для меня — высшая степень дисциплины и глубокая осознанность цели!»
Тогда Родион ушел из землянки полковника расстроенный, обиженный; ему думалось, что кто-то несправедливо оклеветал его. И вот сейчас, глядя на сочащиеся сквозь щели лунные струйки света, он словно впервые вдумался в слова своего командира. Была какая-то неуловимая связь между этими словами и тем, что ему говорили Груня, Гордей, отец.
Родион промучился до полуночи и, наконец, не вытерпев, слез с сеновала и, крадучись, выбрался за деревню.
Далеко в степи, обливая землю жидкими пятнами света, ползли поднимавшие пары тракторы.
Везде работают! Только он один…
У опушки березовой рощицы Родион остановился: на близкой луговой пойме горел костер, словно расцвела в ночи невиданно большая саранка.
Не дойдя до табора, Родион прислонился к свежему стожку сена и долго слушал, как тихо, с тревожной задумчивостью пели у костра:
Пахло увядшими цветами, терпкой полынной, неведомо какими травами. Не утихая, ныло сердце.
«Нет, я так с ума сойду за неделю! — Родион в отчаянии стиснул руками голову. — Завтра же пойду к Гордею Ильичу. Довольно, хватит с меня, я не могу больше!» И, зная, что не сможет решиться на этот шаг, потому что не Гордей Ильич отстранил его от работы, а все колхозники, Родион беспокойно и жадно закурил, вдыхал острые ароматы трав, перемешанные с дымом табака, тоскливо смотрел на сидящих поодаль косарей: словно невидимая бечева, протянутая в ночи, не пускала его к людям.
Чьи-то легкие шаги заставили его плотнее прижаться к стожку. Вслушиваясь в тихое похрустывание костбища, Родион ждал.
Из-за соседней копны вышла Груня, и, узнав жену, Родион рванулся к ней. Свет от костра темными бликами омывал ее похудевшие щеки.
— Груня, — пересохшим ртом выдохнул Родион, сердце так заколотилось, что помутнело в глазах.
Груня вздрогнула и остановилась. Длинная тень ее упала на скошенную траву.
— Груня… — шептал Родион, — стосковался, места живого нет… Думал, тебя не увижу ли…
Крутя в руках травяную былинку, Груня молчала.
Родион качнулся к Груне, как хмельной, и заговорил низким, приглушенным голосом:
— Слушай, Груня… Забудь, что я тебе тогда сказал… Это не я, это обида моя кричала! Пойми, не могу я без тебя!.. Нельзя же так: мы как чужие с тобой! — Ему казалось, что еще немного — и он задохнется, — Ты только скажи мне, скажи: ты любишь меня? Любишь?..
Густая тень колыхнулась на траве и снова замерла.
— Я скажу тебе по правде, — тихо и раздумчиво начала Груня, и Родион потянулся к ней, как к спасительному огню: — ты так много принес мне горя, что я сейчас я сама не знаю, люблю я тебя или нет…
Родион отшатнулся и замер, глядя на жену тоскующими, исступленными глазами.
— Ты ровно душу мою с места стронул… — грустно досказала Груня, — и кто тебя знает, что у тебя теперь на уме?
— Что ты, родная!.. Да я… — Родион схватил жену за руки, но она вырвала их, отстранилась, и ему стало страшно, что он ничем уже не сможет доказать ей, что безмерно любит ее. Неужели он потеряет ее навсегда?
Груня молчала, и Родион с ужасом почувствовал, что она тяготится разговором, торопится уйти.
— Пойдешь туда? — Родион махнул рукой на табор.
— Да, хочу кое о чем с Матвеем посоветоваться…
«А я, значит, уже в советчики не гожусь», — хотел сказать Родион, но промолчал. Чему он сможет научить ее?
Так, не сказав друг другу ничего определенного, растравив себя, они разошлись.
Степь уплывала в лунном чаду, дремали за распадком окутанные туманом горы.
Родион медленно брел по дороге, чувствуя себя усталым, опустошенным, почти больным. Рано или поздно каждый человек должен расплачиваться за свои ошибки, за любую уступку своей слабости!
На дощатом мостике ему преградил путь застрявший меж перилами большой воз сена. Красивая белая лошадь, напрягаясь всеми мускулами, судорожно выгибалась, скребла копытами дощатый настил, но не могла стронуть воз с места.
Надрываясь, кричал беспоясый кучерявый парень, чмокал губами, дергая вожжи.
Родион бросился на помощь, то подталкивал воз сзади, упираясь плечом в духовитую мягкую траву, то тянул за оглоблю, то ласково понукал лошадь, и она, дрожа всем телом, после нескольких отчаянных рывков, наконец, сдвинула телегу, и воз, царапая сухими былинками перила, высвободился.
«Неужели ничего нельзя приспособить, чтобы как-нибудь облегчить эту работу?» — думал Родион, шагая за возом и прислушиваясь к довольному посвисту парня.
Неожиданно он вспомнил о последнем разговоре с Ваней Яркиным, перед отъездом на станцию, и его охватил нервный озноб. Да, да, подвесная дорога! Хотя бы облегчить доставку кормов на фермы, и то хорошо на первое время.
Родион знал, что теперь не успокоится до тех пор, пока не выскажет кому-нибудь своих мыслей. И хотя не было почти никакой надежды на то, что он застанет Яркнна на электростанции, Родион свернул к реке.
Ворковала за кустами вода, изредка вспыхивая среди ветвей серебристыми слитками.
Яркин сидел у раскрытого настежь окна и читал книгу. Сильный свет настольной электрической лампы обливал его загорелые руки, белую рубашку с отложным воротником, задумчивое, сосредоточенное лицо; блестели, точно покрытые лаком, светлые его волосы.
Ваня не слышал ни хруста веток, ни вкрадчивых шагов Родиона и, увидев его перед окном, вздрогнул. Мгновение он недоуменно глядел на друга, потом порывисто встал, протянул руку. Он чувствовал, что поздний приход Родиона таил что-то важное.
И Родион не заставил себя ждать. Присев на подоконник. Он рассказал о застрявшем на мосту возе сена.
— Помнишь, Ванюшка, ты мне как-то говорил о подвесной дороге?.. Почему бы нам, в самом деле, не попробовать, а?
— Дело за материалами, — сказал Яркин, — чертежи у меня давно готовы. Берись за подвесную — весь колхоз спасибо тебе скажет.
— Я? — Родион отшатнулся и удивленно посмотрел на товарища, не смеется ли он.
Но Яркин весь словно светился — так лучисто вспыхивали его глаза, румянели щеки.
— Если примешь к себе в ученики, пойду, — Родион мотнул головой, — а верховодить мне еще рановато… Не дорос…
— Да и из меня какой учитель? — Яркин засмеялся. — Ну, да не в этом суть. Главное — кому-то надо браться за подвесную… Забирай завтра мои чертежи и садись, думай. А при нервом удобной случае к Гордею Ильичу… Идет?
— По рукам! — Родион хлопнул ладонью о ладонь Яркина и вдруг прижал его к себе. — Спасибо тебе,
