черный, до пят, балахон. — Одну секунду…
Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грех — осквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.
Присев на арестантский табурет с прорезью посередине, святой отец обратил в мою сторону пролетарского цвета нос и проговорил:
— Слушаю, дочь моя.
— Мне бы хотелось спросить вас кое о чем…
— О чем же?
— Что со мной будет дальше, святой отец?
— В каком смысле? — старик пожал плечами. — То, что я общаюсь с Всевышним, вовсе не означает, что мне известны тайны будущего.
— А если попроще?
— То есть?
— Вы знаете, кто я такая?
— Грешница, — не задумываясь, ответил он.
— Ну, это само собой, — пробормотала я. — У меня есть предложение: давайте оставим на время в покое мои духовные проблемы.
— Почему?
— Потому что мне бы хотелось поговорить с вами, так сказать, в светском разрезе.
— Но я — лицо духовное… — старик еще раз пожал плечами. — Это абсурд, дочь моя.
— Послушайте, святой отец, если кое-кто узнает, что вы приютили меня в этой обители, разговаривать с вами будут исключительно на светские темы… — я сознательно обостряла беседу, чтобы вывести дедулю из его лунатической безмятежности. — Вы понимаете, что я имею в виду?
— Не совсем.
— Кто вам рекомендовал меня?
— То есть?
— Ну, почему вы приняли меня вчера ночью?
— Это дом Божий, дочь моя! — старик воздел к каменному потолку скрюченный подагрой красный палец. — И каждый, кто приходит сюда, вправе рассчитывать на приют…
Я понимала, что старик меня элементарно дурит. Вислоусый не мог прийти сюда со мной просто так. Старик знал, что меня приведут и был готов к этому. Иначе за дверями возник бы не его алый нос, а надутые губы сестры Анны. Не знаю, насколько осведомлен был старикан относительно характера моих разногласий с одним государственным учреждением, но у него без сомнений были какие-то причины, по которым он не желал говорить со мной откровенно и потому с наявностью второгодника, отлынивающего от контрольной по математике, разыгрывал на моих глазах старомодные мизансцены. Это было настолько очевидно, что я не сдержалась:
— Скажите, святой отец, за кого вы меня принимаете?
— Простите, не понимаю.
— А по-моему, отлично понимаете! — окончательно расхамилась я. — Если не хотите разговаривать — ваше право. Но зачем же валять со мной дурака? Я, в сущности, одно хочу знать: сколько мне торчать здесь? До каких пор? В конце концов, если уж вы взяли меня под опеку, то, извините, сеять в душе бедной грешницы тревоги и сомнения — это не только не по-божески, но как-то даже и не по-людски.
— Смирение и терпение, — он возвел к потолку свои слезящиеся глаза со склеротическими прожилками. — Только эти качества приносят истинное успокоение душе.
— А как насчет тела?
— В каком смысле, дочь моя?
— В смысле его физического сохранения. Желательно на продолжительное время.
— Боюсь, я не совсем…
— Где гарантии, что вы не являетесь человеком, с помощью которого меня переведут в такую же камеру, но уже без распятия? — задавая свой бессовестный вопрос, я вдруг поймала себя на мысли, что высказанный вариант не так уж нереален. — Где гарантии, что с призывом быть смиренной и терпеливой ко мне — возможно, через минуту — не обратятся вместо сестры Анны следователи вашей тайной охранки?
— У нас нет тайной охранки, дочь моя, — тихо откликнулся старик. — Времена святой инквизиции канули в Лету.
— Скажите, ночью меня никуда не перевозили?
— Нет.
— Значит, мы по-прежнему в Праге?
— Да.
— И вы утверждаете, что в Праге нет тайной охранки, нет полиции, нет органов государственной безопасности?
— Есть, конечно. Но при чем здесь католическая церковь?
— А черт вас разберет!
— Такие слова неуместны здесь, — старик, прищурившись, посмотрел на меня в упор. — Вы не доверяете мне?
— Но ведь и вы мне тоже, не так ли?
— Смирение и терпение — вот все, что я могу пожелать вам.
— Сколько?
— Что «сколько»?
— Сколько мне терпеть и смиряться? День? Месяц? Год? Всю жизнь?
— Сколько понадобится.
— Меня такой ответ не устраивает.
— Но другого у меня нет, — старик, как бы извиняясь, развел руками.
— Понимаете, святой отец, я очень устала…
— Я вижу.
— Мои нервы не выдерживают уже ничего — ни напряжения, ни расслабления, ни, главное, ожидания. Я просто физически неспособна больше ждать…
— Чем же помочь вам?
— Дайте мне какую-нибудь цивильную одежду, и я уйду.
— Куда? К кому?
«И действительно, — подумала я, — куда? К кому? И что ты вообще взъерепенилась? За что накинулась на бедного старика?.. А если это все-таки ловушка? Он хороший дед и, кажется, совершенно беззлобный. Скорее всего, он даже толком не представляет, какой ужасной быть может кара истинно неверующих за творимое добро. Но там, за оградой кладбища, на утреннем морозном воздухе, уже, может быть, взяли монтера, выбили из него все, что им нужно, и теперь едут сюда сразу на нескольких машинах, чтобы схватить меня и вытащить за волосы из этой кельи… А может, они уже здесь, за деревянными дверями с узким оконцем, и старший заносит свой нечистый указательный палец над кнопкой звонка… А я — я словно в каменном мешке: ни одеться, ни выйти, и нет никого, на чье плечо я бы могла опереться. Витяня исчез, монтер сгинул, Юджин так далеко, что проще поверить, что его не было и нет вовсе. Есть только дышащий на ладан старичок да сбрендившая на почве острой сексуальной недостаточности сестра Анна. Это не защитники и не помощники, это — балласт…»
— Я чувствую себя здесь беззащитной, — тихо призналась я. — Мне страшно!
— Успокойтесь, дочь моя, — он взял своими скрюченными пальцами мою ладонь и сжал ее. — С Божьей помощью все обойдется. Мы будем молиться за вас…
— Что же это такое — Божья помощь? — прошептала я, чувствуя, что плачу. — Разве она спасет меня? Разве она избавит от гонений, травли, жестокости?..
