переполненной бабьими мыслями. Очень уж красива из себя издалась девка: кровь с молоком. Волос русый, мягкий, шелк шелком, глаз серый с поволокой, румянец во всю щеку, а тело белое-белое, как у городской барыни… Ну и уродилась девка, всему миру на украшение. Одним словом: крупичатая. Егориха подлила Соньке щей вторую чашку.
– Ее не накормишь, прорву, – заметила Афимья.
– Пусть поест наших ярмарочных-то щей… Ешь, касатка.
Сонька, наконец, наелась, вытерла рот, по-деревенски, рукой и зевнула: ее томил крепкий молодой сон. Тетка Егориха увела ее за печку и сама уложила спать.
– Размалела девонька… – смеялась Егориха, возвращаясь к своим ухватам. – Это ее с еды разобрало: как пьяная, так с ног и валится. И красоту же ты вырастила, Афимьюшка…
– Никто ее не растил; сама выросла. Телка холмогорская… Смучилась с ней. Самой есть нечего… голь непокрытая… Избенка провалилась совсем… Помереть бы так в самую пору. А она, Сонька, как на зло, вон какая лупоглазая…
Тетка Егориха слушала эти жалобные речи в полуха, потому что нужно было накормить запоздавшую ямщину; Афимья сидела на лавке против печи и слипавшимися глазами наблюдала лошадиную работу ярмарочной стряпухи. Проворная была баба, хотя и в годах, – за пятьдесят перевалило. Лицом не вышла тетка Егориха, такая рябая да скуластая, а уж все остальное, как у возовой лошади. Рядом с этой бабой- богатырем Афимья чувствовала себя уже совсем несчастной и никуда не годной.
– Эй, тетка, поворачивайся! – покрикивали ямщики из-за стола.
– Угорела я поворачиваться-то для вас, – огрызнулась Егориха.
Обозные ямщики ели, как едят только обозные ямщики: целый котел одних щей съели, пока от самих не пошел пар, как от загнанных лошадей. А там еще каша, да пирог с просом, да пирог с соленой моксуниной, да толокно с суслом. Ели до того, что приходилось распоясываться, потом отдыхать, запивать квасом и снова есть. Из едоков больше обозной ямщины едят одни пильщики. Афимья сидела и смотрела на всех, как смотрит чужой человек, который боится «просидеть место» в чужом доме. Она чувствовала себя среди этих работящих могучих людей еще несчастнее, еще беднее, как, вероятно, чувствовала бы себя заплата на изношенном платье, если бы только она могла чувствовать.
II
– Ну, теперь мы с тобой перекусим чем бог послал, – говорила тетка Егориха, накормив ямщину. – Бывает и свинье праздник: так и мое дело… Ты, поди, притомилась с дороги-то, сердяга?
– Нет… неможется мне… Вся не могу…
– А мы полечимся малым делом…
Тетка Егориха поставила на стол сороковку и налила по рюмке. Афимья начала было отказываться, но хозяйка заставила ее выпить.
– С устатку-то оно пользительно, Афимья: по всем суставчикам, по всем жилочкам прокатится. Давно я тебя не видала… Гляжу даве на тебя и думаю: помрет Афимья не сегодня-завтра… До рождества, поди, не дотянуть?..
– Где тут дотянуть, когда с ног валюсь…
– Вот-вот… Беспременно этак в посту помрешь, ежели протянешь до поста-то. Ох, горькая… Да ты ешь больше, может силы-то прибавишь.
Угощая Афимью, Егориха, главным образом, не забывала себя и хлопала одну рюмку за другой. Скоро лицо у ней раскраснелось как кумач, глаза налились кровью, а язык начал заплетаться.
– Нет, Сонька-то у тебя… а? – повторяла она. – Репа другая такая-то уродится: ядреная, да белая, да ямистая… Ну что же, ей же лучше, значит, Соньке твоей. Верно я говорю?.. У меня есть и сарафанишко ситцевенький, и ботинки козловые, и платочек – обрядим девушку как следовает. Кому ее такую-то грязную да рваную нужно… Да косу-то ту-угую заплетем, волос к волосу, штобы все форменно. А ты не сумлевайся: не ты первая, не ты последняя. Ох, и грех только с этими девками!.. Я-то не занимаюсь этим делом, а так, пожалею иногда, ну, сарафанишко дам, ботинки, платочек – для этого и держу… Не первая твоя-то Сонька. После какое спасибо говорят тетке Егорихе…
– Да уж не оставь, будь добренькая… В своей коже не выведешь ее на люди-то.
– И много их, таких-то, каждую ярманку из деревень привозят: из вашей Притыки, из Облепихи, из Парменовского волока – со всей округи девок на ярманку волокут на службу.
Оглядевшись, Егориха подсела совсем близко к Афимье и принялась нашептывать:
– Ты только, мотри, сама все дело оборудуй, а то есть тут такие бабешки, которые окручивают девок… Как раз ничего не получите. Мне-то все равно, а жаль, ежели девушка даром пропадет. Вчуже жаль… Ну, так уж ты сама. Да што я учу-то тебя, глупая: лучше меня понимаешь…
Афимья опустила глаза.
– Тошнехонько самой-то, – прошептала она. – Тоже ведь родная дочь, хоть и не в законе…
– Эка невидаль: одинова по рядам пройти… Больше и не допустят. Да я бы сама, кабы могла удосужиться… В лучшем бы виде все устроила, сделай милость. Вот бы как: комар носу не подточит… Главное, не продешевить бы такую кралю писаную. Ведь такой другой и не сыскать… Право! Личико-то еще ребячье, а сама уж вполне – лучше этого скусу не бывает…
У Афимьи тоже начинало шуметь в голове от выпитой водки. Непривычное дело, да и слаба она была, а тут как будто и легче. Э, все равно, не подыхать же в самом деле с голоду…
– А мне плевать… – храбрилась Афимья, стукая кулаком по столу. – Кто Соньку замуж возьмет? С лица- то не воду пить, а женихи выглядывают, где приданого больше дадут… А у нас одно приданое – голь перекатная. Истомилась я, тетка Егориха… Вытянулась… вся не могу. Ну, теперь Сонькина очередь…
– Да ты што Сонькой своей бахвалишься-то? – вздорила пьяная Егориха. – Гладкая девка, нечего сказать… А только ноне по деревням кругом таких крупичатых девок не оберешься: все московские гостинцы. Куда ни поглядишь – все девки на подбор… Раньше-то этого в заведении не было. Стыдились
