Марья Степановна ничего не ответила, потому что была занята поведением Верочки и Виктора Васильича, которые давно пересмеивались насчет Хионии Алексеевны. Дело кончилось тем, что Верочка, вся красная, как пион, наклонилась над самой тарелкой; кажется, еще одна капелька, и девушка раскатилась бы таким здоровым молодым смехом, какого стены бахаревского дома не слыхали со дня своего основания. Верочку спасло только то, что в самый критический момент все поднялись из-за стола, и она могла незаметно убежать из столовой.
VI
Сейчас после обеда Василий Назарыч, при помощи Луки и Привалова, перетащился в свой кабинет, где в это время, по стариковской привычке, любил вздремнуть часик. Привалов знал эту привычку и хотел сейчас же уйти.
– Нет, постой, с бабами еще успеешь наговориться, – остановил его Бахарев и указал на кресло около дивана, на котором укладывал свою больную ногу. – Ведь при тебе это было, когда умер… Холостов? – старик с заметным усилием проговорил последнее слово, точно эта фамилия стояла у него поперек горла.
– Нет, я в это время был в Петербурге, – ответил Привалов, не понимая вопроса.
– Нет, не то… Как ты узнал, что долг Холостова переведен министерством на ваши заводы?
– Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали все, то есть, что решение по делу Холостова было получено как раз в то время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
– Меня просто убило это известие, – грустно заговорил Бахарев. – Это несправедливо… Холостов как ваш вотчим и опекун делает миллионный долг при помощи мошенничества, его судят за это мошенничество и присуждают к лишению всех прав и ссылке в Сибирь, а когда он умирает, долг взваливают на вас, наследников. Я еще понимаю, что дело о Холостове затянули на десять лет и вытащили решение в тот момент, когда Холостова уже нельзя было никуда сослать, кроме царствия небесного… Я это еще понимаю, потому что Холостов был в свое время сильным человеком и старые благоприятели поддерживали; но перевести частный долг, притом сделанный мошеннически, на наследников… нет, я этого никогда не пойму. А затем эти семьсот тысяч, которые были взяты инженером Масманом во время казенной опеки над заводами, – они тоже перенесены на заводы?
– Да, и они перенесены на нас, потому что деньги были выданы правительством Масману на усиление заводского действия.
– Хорошо. Но ведь Масман до сих пор не представил еще никакого отчета о расходовании этих сумм?
– Ничего не представил.
– Я писал тогда тебе об этом, чтобы хлопотать непременно и притянуть Масмана во что бы то ни стало.
– Василий Назарыч, ведь со времени казенной опеки над заводами прошло почти десять лет… Несмотря ни на какие хлопоты, я не мог даже узнать, существует ли такой отчет где-нибудь. Обращался в контроль, в горный департамент, в дворянскую опеку, везде один ответ: «Ничего не знаем… Справьтесь где-нибудь в другом месте».
– А Масман живет в Петербурге?
– Да, зимой в Петербурге, а летом в Крыму, в собственном имении.
– Купленном на ваши деньги?.. Ха-ха… Ты был у него?
– Несколько раз.
– «Болен» или «не принимают»? Подлецы…
Василий Назарыч тяжело завозился на своем диване и закусил губу.
– А ты знаешь, сколько с процентами составляют эти два долга?
– Около четырех миллионов…
– Да. Когда отец твой умер, на заводах не было ни копейки долгу; оставались еще кой-какие крохи в бумагах да прииски. Когда мачеха вышла за Холостова, он в три года промотал все оставшиеся деньги, заложил прииски, сделал миллионный долг и совсем уронил заводы. Я надеялся, что когда заводы будут под казенной опекой, – они если не поправятся, то не будут приносить дефицита, а между тем Масман в один год нахлопал на заводы новый миллионный долг. Когда заводы перешли в опекунское управление, я надеялся понемногу опять поднять дело. Костя вот уж пять лет работает на них, как каторжный, и добился ежегодного дивиденда в триста тысяч рублей. Но куда идут деньги?.. Чтобы выплатить четырехмиллионный долг, необходимо поднимать заводы; затем, из этих же денег приходится выплачивать хоть часть процентов по долгу; наконец, остатки уходят на наследников. Мачеха получила свою четырнадцатую часть, вас трое…
– Моя часть целиком уходила на хлопоты, Василий Назарыч.
– Разве я не знаю… Что же, ты видел эту… ну, мачеху свою?
– Нет, я сам не видал, а слышал много.
– Она все в Москве?
– Да. Второй брат страдает тихим помешательством, а младший, Тит, пропал без вести.
– Да, слышал, слышал… Что-нибудь да не чисто в этом деле, я так думаю.
– Теперь трудно сказать, Василий Назарыч.
– Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский – тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть
