— Ах, помилуйте, что вы?!. Да ведь после матери досталось ему пятьсот тысяч…
— Убавьте триста-то, Хиония Алексеевна.
— Ну, что же? Ну, пусть будет двести тысяч. И это деньги.
— Да ведь он их, наверно, давно прожил там, в своем Петербурге-то.
— И нисколько не прожил… Nicolas Веревкин вместе с ним учился в университете и прямо говорит: «Привалов — самый скромный молодой человек…» Потом после отца Привалову достанется три миллиона… Да?
— Это, Хиония Алексеевна, еще старуха надвое сказала… Трудно получить эти деньги, если только они еще есть. Ведь заводы все в долгу.
— Ах, господи, господи!.. — взмолилась Хиония Алексеевна. — И что вам за охота противоречить, когда всем, решительно всем известно, что Привалов получит три миллиона. Да-с, три, три, три!..
Последняя фраза целиком долетела до маленьких розовых ушей Верочки, когда она подходила к угловой комнате с полной тарелкой вишневого варенья. Фамилия Привалова заставила ее даже вздрогнуть… Неужели это тот самый Сережа Привалов, который учился в гимназии вместе с Костей и когда- то жил у них? Один раз она еще укусила его за ухо, когда они играли в жгуты… Сердце Верочки по неизвестной причине забило тревогу, и в голове молнией мелькнула мысль: «Жених… жених для Нади!»
— Что с тобой, Верочка? — спрашивала Марья Степановна, когда дочь вошла в комнату раскрасневшаяся как пион.
— Я… я, мама, очень скоро бежала по лестнице, — отвечала Верочка, еще более краснея.
— Ах, молодость, молодость! — шептала сладким голосом Хиония Алексеевна, закатывая глаза. — Да… Вот что значит молодость: и невинна, и пуглива, и смешна Кому не было шестнадцати лет!..
Верочка в эту минуту в своем смущении, с широко раскрытыми карими глазами, с блуждающей по лицу улыбкой, с вспыхивавшими на щеках и подбородке ямочками была Действительно хороша. Русые темные волосы были зачесаны у нее так же гладко, как и у сестры, за исключением небольшого хохолка, который постоянно вставал у нее на конце пробора, где волосы выходили на лоб небольшим мысиком. Тяжелая коса трубой лежала на спине. Только светло-палевое платье немного портило девушку, придавая ей вид кисейной барышни, но яркие цвета были страстью Верочки, и она любила щегольнуть в розовом, сиреневом или голубом. «А… радуга», — говорил Виктор Васильич, брат Верочки, когда она одевалась по своему вкусу. Теперь ей только что минуло шестнадцать лет, и она все еще не могла привыкнуть к своему длинному платью, которое сводило ее с ума. Фигура у Верочки еще не сформировалась, и она по-прежнему осталась «булкой», как в шутку иногда называл ее отец.
Эта немая сцена была прервана появлением Досифеи, которая внесла в комнату небольшой томпаковый самовар, кипевший с запальчивостью глубоко оскорбленного человека. Досифея была такая же высокая и красивая женщина, как сама Марья Степановна, только черты ее правильного лица носили более грубый отпечаток, как у всех глухонемых. Косоклинный кубовый сарафан облегал ее могучие формы; на голове была девичья повязка, какие носят старообрядки. Длинный белый передник был подвязан под самые мышки. Марья Степановна сделала ей несколько знаков рукой; Досифея с изумлением посмотрела кругом, потом стремительно выбежала из комнаты и через минуту была на террасе, где Надежда Васильевна читала книгу. Глухонемая бросилась к девушке и принялась ее душить в своих могучих объятиях, покрывая безумными поцелуями и слезами ее лицо, шею, руки.
— Что это с тобой? — удивилась Надежда Васильевна, когда пароксизм миновал.
— Ммм… ааа… — мычала Досифея, делая знаки руками и головой.
— Вот еще где наказание-то, — вслух подумала Надежда Васильевна, — да эта Хина кого угодно сведет с ума!
Девушка знаками объяснила глухонемой, что над ней пошутили и что никакого жениха нет и не будет. Досифея недоверчиво покачала головой и объяснила знаками, что это ей сказала «сама», то есть Марья Степановна.
— Это Привалов! — вскрикнула Хиония Алексеевна, когда во дворе к первому крыльцу подъехал на извозчике какой-то высокий господин в мягкой серой шляпе.
— Как же это так… скоро… вдруг, — говорила растерявшаяся Марья Степановна. — Верочка, беги скорее к отцу… скажи… Ах, чего это я горожу!
— Позовите сюда Nadine, Верочка! — скомандовала Хиония Алексеевна.
— Да, да, позови ее, — согласилась Марья Степановна. — Как же это?.. У нас и к обеду ничего нет сегодня. Ах, господи! Вы сказали, что ночью приехал, я и думала, что он завтра к нам приедет… У Нади и платья нового, кажется, нет. Портнихе заказано, да и лежит там…
Надежда Васильевна попалась Верочке в темном коридорчике; она шла в свою комнату с разогнутой книгой в руках.
— Иди, ради бога, иди, скорее иди!.. — шептала Верочка, поднимаясь на носки.
— Да что с тобой, Верочка?
— Ах, иди, иди…
Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.
— Сегодня, кажется, все с ума сошли, — проговорила недовольным голосом Надежда Васильевна, освобождаясь из объятий сестры. — И к чему эти телячьи нежности; давеча Досифея чуть не задушила меня, теперь ты…
— Надя… — шептала задыхающимся голосом Верочка, хватаясь рукой за грудь, из которой сердце готово было выскочить: так оно билось. — Приехал… Привалов!..
Надежда Васильевна прошла в комнату матери, а Верочка на цыпочках пробралась к самой передней и в замочную скважину успела рассмотреть Привалова. Он теперь стоял посреди комнаты и разговаривал с старым Лукой.
— Что, не узнал меня? — спрашивал Привалов седого низенького старичка с моргающими глазками.
— Нет… невдомек будет, — говорил Лука, медленно шевеля старческими, высохшими губами.
— А Сережу Привалова помнишь?
— Батюшка ты наш, Сергей Александрыч!.. — дрогнувшим голосом запричитал Лука, бросаясь снимать с гостя верхнее пальто и по пути целуя его в рукав сюртука. — Выжил я из ума на старости лет… Ах ты, господи!.. Угодники, бессребреники…
— Василий Назарыч здоров? — спрашивал Привалов.
— Да, да… То есть… Ах, чего я мелю!.. Пожалуйте, батюшка, позвольте, только я доложу им. В гостиной чуточку обождите… Вот где радость-то!..
— Ну, а ты, Лука, как поживаешь? — спрашивал Привалов, пока они проходили до гостиной.
— Что мне делается; живу, как старый кот на печке. Только вот ноги проклятые не слушают. Другой раз точно на чужих ногах идешь… Ей-богу! Опять, тоже вот идешь по ровному месту, а левая нога начнет задирать и начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.
С старческой болтливостью в течение двух-трех минут Лука успел рассказать почти все: и то, что у барина тоже одна ножка шаркает, и что у них с Костенькой контры, и что его, Луку, кровно обидели — наняли «камардина Игреньку», который только спит.
— Вот он, — проговорил Лука, показывая глазами на молодого красивого лакея с английским пробором. — Ишь, челку-то расчесал! Только уж я сам доложу о вас, Сергей Александрыч… Да какой вы из себя-то молодец… а! Я живой ногой… Ах ты, владычица небесная!..
И, задирая левой ногой, Лука направился к дубовой запертой двери. Верочка осталась совершенно довольна своими наблюдениями: Привалов в ее глазах оказался вполне достойным занять роль того мифического существа, каким в ее воображении являлся жених Нади. Ведь Надя необыкновенная девушка — красивая, умная, следовательно, и жених Нади должен быть необыкновенным существом. Во-первых, Привалов — миллионер (Верочка была очень практическая особа и хорошо знала цену этому магическому слову); во-вторых, о нем столько говорили, и вдруг он является из скрывавшей его неизвестности… Его высокий рост, голос, даже большая русая борода с красноватым оттенком, — все было хорошо в глазах
