его адресу.
Ссорившиеся муж и жена теперь старались сосредоточить неизрасходованный запас нежных чувств на детях, причем встретили самую отчаянную конкуренцию со стороны бабушки, уцепившейся за внучат с особенною энергией. Ни у одной дочери не было детей, кроме Серафимы. У писарши Анны родились двое, но скоро умерли. Баловнем Анфусы Гавриловны сделалась самая младшая девочка, Катя, напомнившая бабушке умершую дочь Марью. Вот такая же была, как две капли воды. Открылась старая материнская рана, и Анфуса Гавриловна горько плакала, вспоминая мертвого ребенка. Это проснувшееся материнское горе точно было заслонено все время заботами о живых детях, а теперь все уже были на своих ногах, и она могла отдаться своему чувству. Старушке делалось даже страшно, когда она подолгу и пристально вглядывалась в Катю: вот точь-в-точь такая же была Маня, так же смеялась и так же смотрела. Входя в роль матери, Анфуса Гавриловна искренне удивлялась, что Катя зовет мамой не ее, а дочь Серафиму.
К детям же прильнула рыхлая и по наружному виду апатичная Агния. Девушка сначала долго присматривалась к детям, точно не верила чему-то, такому теплому и хорошему, так тепло и хорошо накипавшему на ее душе. В этой девушке проснулось неудоволетворенное и неиспытанное материнство, которое даже пугало ее. И странно, что дети льнули инстинктивно к ней гораздо больше, чем к бабушке. Огорченная Анфуса Гавриловна серьезно ссорилась с Агнией и употребляла разные дипломатические хитрости, чтоб устранить ее. Несколько раз мать и дочь предъявляли взаимные претензии Серафиме, как матери.
— Да возьмите их хоть совсем, — равнодушно отвечала Серафима. — Вам в охоту с чужими детьми поводиться.
Галактион был другого мнения и стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
— Ты напрасно думаешь, Галактион, что я про тебя писала Симе.
— Хорошо, хорошо. Все вы на одну стать, — грубо ответил Галактион. — И цена вам всем одна. Только бы вырваться мне от вас.
— Грешно тебе, Галактион.
— Молчи лучше, сплетница! Говорить-то с тобой противно!
Агния молча проглотила эту обиду и все-таки не переставала любить Галактиона. В их доме он один являлся настоящим мужчиной, и она любила в нем именно этого мужчину, который делает дом. Она тянулась к нему с инстинктом здоровой, неиспорченной натуры, как растение тянется к свету. Даже грубая несправедливость Галактиона не оттолкнула ее, а точно еще больше привязала. Даже Анфуса Гавриловна заметила это тяготение и сделала ей строгий выговор.
— Ты у меня смотри, тихоня… Погляди на себя в зеркало-то, на рожу свою. Только мать срамишь, бесстыдница!
Про себя Агния решила давно, что она останется незамужницей и уйдет от грешного мира куда- нибудь в скиты замаливать чужие грехи.
Дела Галактиона шли попрежнему. Бубновский конкурс мог тянуться бесконечно. Но его интересовал больше всех устав нового банка, который писал Штофф. По этому делу Галактион несколько раз был у Стабровского, где велись предварительные обсуждения этого устава, причем Стабровский обязательно вызывал Ечкина. Этот странный человек делал самые ценные замечания, и Стабровский приходил в восторг.
— Ах, Борис Яковлич, вы будете у нас министром финансов! — повторял хитрый пан. — Этакая удивительная голова!
Галактион прежде всего испытывал какое-то ребячье смущение в кабинете Стабровского, где так свободно и просто делались миллионные дела. Он чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, потому что в первый раз лицом к лицу встретился с настоящими большими дельцами, рассуждавшими о миллионах с таким же равнодушием, как другие говорят о двугривенном. С уставом, когда он был совсем готов, вышло неожиданное затруднение: из числа учредителей старик Луковников отказался наотрез его подписать. Как старика ни уламывали, из этого ничего не вышло.
— Неподходящее дело, — повторял упрямый старик.
Старик Стабровский был серьезно возмущен, но не выдал себя ни одним движением.
— Может быть, Тарас Семеныч, вы сами впоследствии пожалеете о своем отказе, — говорил он.
— Уж это как бог даст… — упрямо повторял старик.
В числе консультантов большую силу имел Мышников; он был единственным представителем юриспруденции и держал себя с достоинством. Только Ечкин время от времени «подковывал» его каким- нибудь замечанием, а другие скромно соглашались. В последнем совещательном заседании принимали участие татарин Шахма и Евграф Огибенин.
— Гуляй банк! — повторял Шахма. — Одна рука брал, другая рука давал… Обе барыша получал.
Штофф измучился с уставом до смерти, и когда, наконец, все было оформлено и подписано, он проговорил, обращаясь к Галактиону:
— Ну, голубчик, я устал… Надо отдохнуть. Знаешь, что мы сделаем? Ну, да об этом потом поговорим.
Отдых Штоффа скоро объяснился. Он пригласил Галактиона съездить вместе в бубновский винокуренный завод для какой-то внезапной ревизии. Когда выехали вечером из Заполья, Штофф неожиданно заявил кучеру:
— Поворачивай в Кунару.
Кунара была подгородная деревушка, куда купцы ездили кутить. Там теперь шли деревенские посиделки и супрядки.
— Надо будет произвести неожиданную и самую строгую ревизию, — смеялся Штофф, хлопая Галактиона по плечу.
— Карл Карлыч, оно того… Еще узнают дома.
— Э, вздор!.. Никто и ничего не узнает. Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак. Уж хуже, брат, того, что про тебя говорят, все равно не скажут. Ты думаешь, что никто не знает, как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
Немец попал в самое больное место, и Галактион угрюмо замолчал.
Скоро замелькали желтые огоньки потонувшей в глубоком снегу Кунары. Деревня была небольшая, но богатая, как все раскольничьи деревни. Она пользовалась плохою репутацией, как притон бродяг. Искони здесь утвердился своеобразный кустарный промысел приготовления домашним способом ассигнаций. Потом эти «кунарские деньги» уходили в безграмотную орду.
— К Спиридону! — командовал Штофф.
Кошевая остановилась у большой новой избы. В волоковое окно выглянула мужская голова и без опроса скрылась. Распахнулись сами собой шатровые ворота, и кошевая очутилась в темном крытом дворе. Встречать гостей вышел сам хозяин, лысый и седой старик. Это и был Спиридон, известный всему Заполью.
— Карлу Карлычу, сто лет не видались, — певуче говорил Спиридон. — А это кто с тобой будет?
— Да так… Тоже из немцев.
Они прошли в новую заднюю избу, где за столом сидел какой-то низенький, черный, как жук, старик. Спиридон сделал ему головой какой-то знак, и старик вышел. Галактиону показалось, что он где-то его видел, но где — не мог припомнить.
— Милости просим, дорогие гости, — повторял Спиридон, тяжело шмыгая больными ногами; он ужасно напоминал загнанную и опоенную лошадь.
На помощь старику явилась его жена, высокая, худая старуха с злыми глазами.
— Ну, бабушка, сердце повеселить приехали, — говорил Штофф. — Ну, что у вас тут нового?
— Есть и новое, Карла Карлыч… Хороша девушка объявилась у Маркотиных. И ростом взяла, и из себя уж столь бела… Матреной звать. Недавно тут Илья Фирсыч наезжал, тот вот как обихаживал с ней
