потому что все съехались, а между прочим, собралась и литература. Мне приходится мало где бывать и то по делу, потому что решительно некогда: каждый месяц должен написать восемь фельетонов, да еще столько, да полстолько, да четверть столько в виде журнальных статей. Мечтаю познакомиться с Стасовым, имя которого тебе должно быть известно по литературе, — он художественный критик и заведывает художественным отделом Императорской публичной библиотеки. Через него я могу добывать книги и издания, которых нигде нет, а таких мне нужно немало, чтобы дополнить лохмотья своего образования.
Мое здоровье в удовлетворительном состоянии. В Москве, нашли, что я заметно даже пополнел.
Мои поцелуи родственникам и поклоны знакомым.
Твой
36. А. С. Маминой. 22 сентября 1891 г. Петербург, Саперный пер., д. 8, кв. 14*
Милая мама,
Получил твое письмо, адресованное на «Северный вестник». Ты описываешь надвигающуюся голодовку, — что только и будет… Пермская губерния даже не попала в число голодающих, губернатор не пожелал, и благодаря этому нельзя делать публичные сборы в пользу голодающих, открывать подписки и вообще открыто вызывать помощь голодающим. Мерзавец губернатор о своей шкуре заботится больше всего, чтобы в его губернии было все благополучно… Нет горше глупости, яко глупость, — сказал Кузьма Прутков, точно он писал о Лукошкове.
Прошлая неделя у нас могла назваться «гончаровской», — и газеты и люди были заняты только им одним. Похоронили старичка очень пышно, хотя в сущности никому его и не жаль, — очень уж стар был, да и публика его забыла. Все-таки пресса голосила на все лады целую неделю. Самое замечательное, что я слышал о нем, это то, что он прожил в одной квартире безвыездно тридцать лет. На похоронах и я был. Его хоронили не на Волковом, где покоится русская литература: Добролюбов, Писарев, Салтыков, Шелгунов, Помяловский, Решетников, а в Александро-Невской лавре, где хоронят только генералов и купцов первой гильдии. Публика на похороны набралась тоже аристократическая, даже был великий князь Константин Константинович, которого я не заметил по своей рассеянности, а узнал о сем уже из газет. Вот и все новости, мама, других не имею.
Сегодня отправляюсь с визитом к Ольге Шапир, известной писательнице, с мужем которой я познакомился в Павловске и который был у меня с визитом. Собственно, Шапир он, по профессии доктор, а она некая Кислякова или что-то в этом роде. Живут они в двух шагах от нас.
Мой привет сродникам и присным. Целую тебя, моя дорогая.
Твой
Жду своего пальто на меху из гусиных лапок, выслать которое тебя уже просил.
37. А. Н. Пыпину. 21 октября 1891, Петербург, Саперный пер., дом № 8, кв. 14*
Многоуважаемый Александр Николаевич.
Решаюсь беспокоить Вас письмом по следующему поводу. Сейчас я готовлю роман о хлебе и название «Хлеб», но посылать в «Вестник Европы» не решаюсь по многим причинам, из которых первая та, что мне в последний раз редакция вернула такую статью, как «Медвежий угол», напечатанную теперь в августовской книжке «Недели». Г. Стасюлевич решительно имеет что-то против меня…
Теперь о «Хлебе». Сама по себе эта тема сейчас является самой подходящей. Я собирал для нее материалы лет двенадцать. Дело в следующем. В России производитель хлеба от его потребителя разделен слишком сложными операциями и громадными расстояниями, так что проследить этот путь нет возможности; затем, причины голода затеряны слишком далеко, чтобы их можно было вывести наглядно. В моей [нрзб.] все эти недостатки устраняются самым местом действия, именно, я беру благословенное Зауралье, где процесс обнищания произошел в последние тридцать — сорок лет. Главным действующим лицом является р. Исеть, которая на всем своем течении, на расстоянии 350 верст, в буквальном смысле усажена заводами, мельницами, заимками и громадными сибирскими селами, так что вы все время едете в виду селения, — единственная река по густоте населения в целой России, а по работе в особенности: на ней стоит два города, четыре завода, 80 мельниц больших, до десяти фабрик и целый ряд сибирских «заимок». Зауралье представляет собой хлебное золотое дно, и его разорение последовательно шло с водворением в этом крае капиталистической крупной хлебной торговли, пустившей в оборот миллионные капиталы и выдувшей все запасы у крестьян, которые в форме денег ушли на ситцы, самовары и в кабак, — с водворением целой сети винокуренных заводов, производящих выкурку сотен миллионов ведер спирта, — с проведением железной дороги, открывшей сбыт хлеба в Россию, и т. д. Все эти причины действовали совместно и довели золотое дно до периодических голодовок систематически. Интересно проследить, как раньше крестьянин оборачивался всем своим и в деньгах нуждался только для податей; а от этого зависело то, что у него сохранялись хлебные запасы, которыми и покрывались случавшиеся недороды. Когда запасы были распроданы — все хозяйство держится одним годом. Интересно также проследить операции мелкой хлебной торговли и быстрое разорение среднего купца крупными фирмами, поставившими хлебное дело, как своего рода азартную игру. Одним словом, тема интереснейшая и единственная в своем роде. Материалы я собирал для нее самым добросовестным образом и изъездил все Зауралье.
Пишу это Вам, уважаемый Александр Николаевич, для того, чтобы узнать, совать мне нос в «Вестник Европы» с такой темой или нет. В половине ноября будет готов материал для январской и февральской книжки. Условия — 200 р. за лист.
Примите уверение в глубоком уважении и искренней преданности.
38. А. С. Маминой. 24 ноября 1891 г. Петербург*
Милая мама,
Сегодня нашу петербургскую зиму сгребли в кучи, сложили на возы и вывезли за город… Термометр показывает несколько градусов тепла, так что приходится менять шубу на осеннее пальто. Это называется петербургской зимой, на которую смотреть противно. Воображаю, какие снега у вас там: дорога, как сахар. Бегает ли только по этой дороге мой Карло, да и существует ли верный конь вообще, в чем я сильно сомневаюсь… Жаль коня, а еще больше жаль седоков, которых он мог скушать.
Мои дела идут хорошо. Запечатал для январской книжки «Северный вестник» большой роман «Золото», а из-за него пишу другой большой роман, который стыдно печатать рядом, а напечатаю где- нибудь с марта или апреля. Надо же и совесть знать, тоже и на нас крест есть… А еще пишу, мама, историческую повесть — всего и не упомнишь.
15 ноября был у Михайловского на дне его рождения, где собралась своя литература: Глеб Иваныч Успенский, скромнейший и симпатичнейший мужчина и очень больной, потом Станюкович, бывший редактор «Дела» — крупный и рыжий господин, смахивающий на купца. Был еще Обреимов, бывший учитель екатеринбургской гимназии, из-за которого вышел бунт — дрянной и паршивый старичонко. Была m-me Водовозова, очень важная и очень бонтонная дама. И т. д. Ели пирог и пили. А хозяин похаживал по горнице и бородку поглаживал — очень милый и простой человек, хотя удельный вес у него и под сомнением. Была еще не известная мне безыменная молодежь, заглядывавшая в рот тароватому хозяину. Вообще настоящие купеческие именины: tout comme chez nous, то есть как и у нас грешных. Ко мне Михайловский весьма благоволит, хотя я в этом и не виновен.
