усердно стенографирую и диктую. Осталось 17 страниц. Бра-бра! Завтра конец. Потом со всей энергией на Горлина и Вольфсона, чтобы поскорее отпустили к тебе… Целую большой ротик и родные волосенки. Слышу ночью голосок…
Някушка-пташечка! Я иду к тебе… Храни тебя Господь. Будь веселенькая. Не могу и не буду без тебя. Люблю…
Родная моя глупышка! Да что с тобой такое? Сегодня я утром в 10 часов телеграфирую: абсолютно здоров и т. д.…. Ты в шесть, еще не получила телеграммы! Чудеса! Нанушка, что я наделал своей безалаберностью: ты мучаешься уже три-четыре дня, когда твоя няня здоровехонька и процветает между Горлиным и Грюнбергом. Детка моя, успокой свою душу милую — да нечего, нечего тревожиться. Я даже не переутомлен. Чувствую себя несравненно лучше, чем в Ялте. Мне просто совестно писать о себе. Но довольно об этом, Надик, поцелую твою головенку и слушай разные разности… Во-первых, цикл моих работ закончится дней через десять. Я останусь тогда с новым большим договором от Горлина (завтра из Москвы придут книги и: ответы) и, конечно, приеду к тебе. Скажи, родная, хорошо ли к весне в Ялте? Ты ведь рада будешь пожить там у собак и морюшка с няней? Разве Киев поздно к 1-му мая?
Вчера у деда была трагикомедия: он собрался в гости на «пурим» к еврею-часовщику и попал в «засаду». Посидел с 9 вечера до 2? дня с множеством случайных людей. Страшно волновался бедненький, ссылался на то, что он отец «писателя Мандельштама». С ним обошлись бережно и его не обидели. Но как жалко деду: подумай, пошел раз в год в гости. Он умудрился даже позвонить (не объясняя причины), что «остается ночевать». Вот наше событие.
В Ленгизе без перемен. Я называю это «стабилизацией». Белицкий и новый зав. редсектора выписали мне все деньги по очередной работе. (Последние 200 рублей). Очень внимательно, правда? Я теперь опять стенографирую дома: это очень удобно — два часа двадцать страниц, а потом правлю, а потом весь день хоть гуляй.
Сегодня первый весенний день. Все растаяло Припекло даже, особенно в кабинете у Горлина было жарко, жарко… Мне портной за два с полтиной починил штаны, но срезал красоту — нижние завертушки… Собираюсь покупать ботинки. А тебе, Надик, не надо ли чего? Напиши своей няне, она тебе привезет. Это правда, Нанушка, я привезу часы, колечки и подарочек, какой ты скажешь. Някушка, скажи, у тебя устроилось с Тарховой? Неужели нельзя к весне найти другого места, если так плохо? Только осторожно, милый, не рискуй. Я в сущности консерватор, ты знаешь. Заказывай меню. Прикупай в городе хорошие вещи. Не жалей денег. Будут. Дружок мой, нежный, пришли температурную кривую, восстановив ее по памяти, и в каждом письме сообщай свою температуру. Хорошо, Някушка?
Родная моя, я слышу твое дыхание, как ты спишь и говоришь во сне — я всегда с тобой. Я люблю тебя нежную мою. Господь с тобой, дружочек мой. Будь весела, женушка моя. Твой муж, няня, твой Окушка глупый. Ну, до свидания, нежняночка, люблю…
Надик, где ты? Два дня от тебя ничего нет, и я два дня не писал. Третьего дня я был сам не свой. Ждал телеграммы. Звонил домой каждую минуту и пришла хорошая телеграммушка. Я тогда встретил Шилейку на Литейном, и он проводил меня в Сеятель позвонить — нет ли телеграммы. Он был в наушниках и покупал книги XVI века. Когда мне прочла какая-то тетка по телефону твои словечки я так развеселился, что принял Шилейкино приглашение пить портер в пивной и полчаса с ним посидел: пил черный портер с ветчиной и слушал мудрые его речи… Я живучий, говорил я, а он сказал: да, на свою беду… А я сказал ему, что люблю только тебя — то есть я так
Надик, где ты? Я пришел опять к тебе в гости на вокзал. Меня еще душит перевод Даудистеля: я правлю последнюю часть. Работы на два дня.
Надичка, я
Надик, ты ходишь к собакам гулять? По моей дорожке над армянскими кипарисами!
У Татьянки сегодня жарок. Я все жалуюсь ей, что хочу к тете Наде, а она говорит: — Ну так поезжай, я тебя отпускаю.
Деда ездил в Лугу «по делу» и привез насморк. Приходила Саша: без работы, продавала бублики, и все мечтает о «союзе».
Надик! Нежненький мой! Я был у Бенов: они повели меня в кино. Они ходят по понедельникам, как в баню…
Прости мне, голубок, что два дня не писал… Пташенька, как твое личико сейчас? Ты не бледная, не грустная?
Детка! Стучат штемпелями на почте… Без десяти одиннадцать. Сдал письмо. До завтра, любимая моя, ненаглядная. Целую тебя. Слышу каждую минуту… Господь тебя храни! Люблю. Няня. Надик! Это я.
Твой Няня.
Надик, доченька моя, здравствуй, младшенький! Няня с тобой говорит. Ты мне в письмах не написала температуры и пр… Так нельзя, ласковый мой. Каждый день пиши.
У Татьки ветряная оспа. Она лежит в жару веселенькая: «Напишите тете Наде, что я немного простудилась. Больше ничего не придумаю». Над губой у нее уже маленькая пустула. Болезнь пустяковая.
Сегодня, Надик, у меня в Гизе хороший поворот. Приехал Вольфсон. Сначала положил резолюцию на договор, минуя Москву, потом с Горлиным решили все-таки оформить в Москве. (Это займет десять дней), а пока я получаю маленькую легкую книгу — французскую — о судах и судьях — 6 листов по 35 рублей. Я весь день спокойненько сижу дома. Завтра кончаю Прибой. Вечером меня потянуло на вокзал — к тебе — с «Трамваем» и газетками. Для меня эти поездки отдых — прямое сообщение «четвертым». Деда все ходит по евреям-каплунам. М. Н. — она очень неплоха — настоящая умница — велит вставить ему челюсть. Эта бабушка прекрасно ухаживает за дедой и Татъкой, все понимает, меня приняла без всякой натяжки — хорошо.
(Ужасная бумага — покупаю новый листок).
Вот. Надик на новом листе: М. Н. — умница. Женя вешает на нее всех собак. В истории с комнатой (теперь это ясно) она совершенно была не при чем. Женя сдал комнату какой-то пожилой актрисе с дочкой. Его почти никогда нет дома. Он забросил Татьку. Она обижается и ревнует его.
Иногда я ухожу работать в светлую людскую — потому что люблю кухню и прислугу. И потому еще, что я «немножечко» курю, а в чистых комнатах из-за астмы нельзя…
Но «немножечко», Надик! Ты не поверишь: ни следа от невроза. Пятый этаж — поднимаюсь, не замечая, мурлыкая.
Три дня уже оттепель. Черный снег. А днем два градуса тепла. Сегодня Федин спросил, сколько я хочу за книгу стихов. Сказал, 600 рублей. Посмотрим. Но это ерунда.
Прибой начнет платить, вероятно, во вторник. Знаешь, Наденька, положение наше в начале марта будет ничуть не худшим, чем в октябре.
Если тебе хорошо, не уезжай из Ялты. Мы еще с тобой погуляем. Надик родной. Целую: пора сдавать письмо. Н… Все время помню…
Родная моя! Я сижу в маленькой людской, потому что здесь «уютненько» — и кончаю буквально последние пять страниц проклятого немца. Как меня душила и тебя, мой маленький, эта работа. Завтра я о
