подходящая. Но г-н Грюнлих!.. Ей казалось, что она видит, как он семенит ей навстречу, видит его золотисто-желтые бакенбарды, розовое улыбающееся лицо и бородавку около носа. Она ощущала ворсистое сукно его костюма, слышала его вкрадчивый голос…
— Я знала, — заметила консульша, — что благоразумие нам не чуждо… Может быть, мы уже и приняли решение?
— О, боже упаси! — вскричала Тони, вложив в этот возглас все свое возмущение. — Какая нелепость — выйти замуж за Грюнлиха! Я все время донимала его колкостями… Непонятно, как он вообще еще меня терпит! Надо же иметь хоть немного самолюбия…
И она стала намазывать мед на ломтик домашнего хлеба.
3
В этом году Будденброки никуда не уехали, даже во время каникул Христиана и Клары. Консул заявил, что его «не пускают дела»; кроме того, неразрешенный вопрос относительно Антонии удерживал все семейство на Менгштрассе. Г-ну Грюнлиху было отправлено, в высшей степени дипломатическое послание, написанное консулом; дальнейший ход событий задерживался упорством Тони, проявлявшемся в самых ребяческих формах: «Боже меня упаси, мама», — говорила она, или: «Да я его попросту не выношу». Последнее слово она произносила, четко скандируя слоги. А не то торжественно заявляла: «Отец (во всех других случаях она звала консула „папа“), я никогда не дам ему своего согласия».
Все бы так и застряло на этой точке, если бы дней через десять, то есть как раз в середине июля, после объяснения родителей с дочкой в малой столовой, не произошло новое событие.
День уже клонился к вечеру, теплый, ясный день. Консульша куда-то ушла, и Тони с романом в руках в одиночестве сидела у окна ландшафтной, когда Антон подал ей карточку. И прежде чем она успела прочитать имя, стоявшее на ней, в комнату вошел некто в сборчатом сюртуке и гороховых панталонах. Само собой разумеется, это был г-н Грюнлих; лицо его выражало мольбу и нежность.
Тони в ужасе подскочила на стуле и сделала движение, точно намеревалась спастись бегством в большую столовую. Ну как прикажете разговаривать с человеком, который сделал ей предложение? Сердце отчаянно колотилось у нее в груди, лицо покрылось бледностью. Покуда г-н Грюнлих находился вдали, серьезные разговоры с родителями и внезапная значительность, приобретенная ее собственной персоной, которой надлежало принять важное решение, очень занимали Тони. Но вот он опять здесь! Стоит перед ней! Что будет? Она чувствовала, что готова заплакать. Г-н Грюнлих направлялся к ней, растопырив руки и склонив голову набок, как человек, собирающийся сказать: «Вот, я перед тобой! Убей меня, если хочешь».
— Это судьба! — воскликнул он. — Вы первая, кого я вижу здесь, Антония! — Да, так он и сказал: «Антония»!
Тони застыла с книгой в руках, потом выпятила губки и, сопровождая каждое свое слово, кивком головы снизу вверх, в негодовании крикнула:
— Да… как… вы… смеете!
Но слезы уже душили ее.
Господин Грюнлих был слишком взволнован, чтобы обратить внимание на этот возглас.
— Разве я мог еще дожидаться?.. Разве я не должен был вернуться сюда? — проникновенным голосом спрашивал он. — На прошлой неделе я получил письмо от вашего папеньки; письмо, которое окрылило меня надеждой. Так мог ли я еще дольше пребывать в состоянии неполной уверенности, мадемуазель Антония? Я не выдержал… Вскочил в экипаж и помчался сюда… Я снял несколько комнат в гостинице «Город Гамбург»… Я приехал, Антония, чтобы из ваших уст услышать последнее, решающее слово, которое сделает меня несказанно счастливым!
Тони остолбенела от изумления; слезы высохли у нее на глазах. Так вот чем обернулось дипломатическое послание консула, которое должно было отложить всякое решение на неопределенный срок! Она пробормотала подряд раза три или четыре:
— Вы ошибаетесь… Вы ошибаетесь!
Господин Грюнлих пододвинул одно из кресел вплотную к ее стулу у окна, уселся, заставил Тонн опуститься на место, наклонился и, держа в своих руках ее помертвевшую руку, продолжал взволнованным голосом:
— Мадемуазель Антония… С первого мгновенья, с того самого вечера… Вы помните этот вечер?.. Когда я впервые увидел вас в кругу семьи… ваш облик, такой благородный, такой сказочно прелестный, навек вселился в мое сердце… — Он поправился и сказал: «внедрился». — С того мгновенья, мадемуазель Антония, моим единственным страстным желаньем стало: завладеть вашей прекрасной рукой. Так претворите же в счастливую уверенность ту надежду, которую подало мне письмо вашего папеньки. Правда? Я ведь могу рассчитывать на взаимность?.. Могу быть уверен в ней? — С этими словами он сжал ее руку и заглянул в ее широко раскрытые глаза. Сегодня он явился без перчаток; руки у него были белые, с длинными пальцами и вздутыми синеватыми жилами.
Тони в упор смотрела на его розовое лицо, на бородавку возле носа, на глаза, тускло-голубые, как у гуся.
— Нет, нет, — испуганно и торопливо забормотала она. И добавила: — Я не даю вам согласия!
Она старалась сохранить твердость, но уже плакала.
— Чем заслужил я эти сомнения, эту нерешительность? — спросил он упавшим голосом, почти с упреком. — Вы избалованы нежной заботой, любовным попечением… Но клянусь вам, заверяю вас честным словом мужчины, что я буду вас на руках носить, что, став моей женой, вы ничего не лишитесь, что в Гамбурге вы будете вести достойную вас жизнь…
Тони вскочила, высвободила руку и, заливаясь слезами, в отчаянии крикнула:
— Нет, нет! Я же сказала: нет! Я вам отказала! Боже милостивый, неужто вы этого не понимаете?
Тут уж и г-н Грюнлих поднялся с места. Он отступил на шаг, растопырил руки и произнес решительным тоном человека, оскорбленного в своих лучших чувствах:
— Разрешите заметить вам, мадемуазель Будденброк, что я не могу позволить оскорблять себя подобным образом.
— Но я нисколько не оскорбляю вас, господин Грюнлих, — отвечала Тони, уже раскаиваясь в своей горячности. О, господи, и надо же, чтобы все это случилось именно с ней! Она не ожидала столь настойчивых домогательств и думала, что достаточно сказать: «Ваше предложение делает мне честь, но я не могу принять его», чтобы разговор более не возобновлялся.
— Ваше предложение делает мне честь, — произнесла она, стараясь казаться спокойной, — но я не могу принять его… А теперь я должна… должна вас оставить. Простите, у меня больше нет времени!
Господин Грюнлих преградил ей дорогу.
— Вы отвергаете меня? — беззвучно спросил он.
— Да, — ответила Тони и из учтивости добавила: — К сожалению.
Тут г-н Грюнлих громко вздохнул, отступил на два шага назад, склонил туловище вбок, ткнул пальцем вниз — в ковер — и вскричал страшным голосом:
— Антония!
Несколько мгновений они так и стояли друг против друга: он в позе гневной и повелительной, Тони бледная, заплаканная, дрожащая, прижав к губам взмокший платочек. Наконец он отвернулся и, заложив руки за спину, дважды прошелся по комнате, — как у себя дома! — затем остановился у окна, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.
Тони медленно и осторожно направилась к застекленной двери, но не успела дойти и до середины комнаты, как г-н Грюнлих вновь очутился подле нее.
— Тони, — почти шепотом проговорил он, тихонько дотрагиваясь до ее руки, и опустился, медленно опустился перед ней на колени; его золотисто-желтые бакенбарды коснулись ее ладони. — Тони, — повторил он, — вот до чего вы меня довели!.. Есть у вас сердце в груди, живое, трепетное сердце? Тогда
