он…
Он заставил себя остановиться. Он не мог одолеть эту боль. Он просто стоял и ждал, когда она чуть притупится, пока можно будет терпеть. И когда стало чуточку легче, он сказал себе:
— Ладно! Пускай это будет он. Я заплачу свою цену.
Он помедлил, невольно всматриваясь в себя, безнадежно на что-то надеясь. Всей тоской своей, всей болью своей потери он пытался пробиться туда, где скрыт от него Торкас. И на миг ему почудился отзвук! Словно что-то вздрогнуло рядом, словно кто-то шепнул:
— Иду!
Он невесело усмехнулся, потому что это обман. Шуточки неуемной надежды. Он один — и теперь навсегда…
Она вырвалась из ужасов сна и лежала с мучительно бьющимся сердцем. Горячая духота наполняла спальню, густая и черная, совсем, как ее страх.
Она поднялась с постели, оделась, накинула черное покрывало и тихо прошла в поминальный покой.
Там жили два вечных огня, лелеемых, неугасимых; она одинаково их берегла, но один еле тлел — ведь Энрас ушел, ушел навсегда, и след его затерялся на черной дороге. А второй огонь сиял ровно и ясно, потому что Другой всегда был здесь. Здесь — за душной стеной раоли. Здесь — на тропах горного края. Здесь — в ее материнском сердце.
А теперь Другой бушевал. Огонек превратился в пламя: не смиренный лучик лампадки — факел, рвущийся на ветру.
Она отступила к стене и зажала руками рот. Страх и горе громко кричали в ней, но она зажимала руками рот, не пуская на волю крик. Только жгучие слезы, только боль…
Это было недолго — она слишком привыкла к боли. В ее жизни, темной, запертой от людей, были только память и боль, и совсем немного надежды. Но надежда была, словно хилый росток, что пронизывает земляную глубь и раскалывает самый твердый камень. И надежда шепнула ей: погоди! Может, это еще не конец, может быть, ты что-то сумеешь…
Тихо-тихо она подошла к огню и коснулась его рукой. Пламя прянуло от руки, заклубилось, словно смеясь, прикоснулось, не обжигая, и опять отлетело прочь.
Словно громкий беззвучный зов, словно зычный беззвучный голос, и она прошептала:
— Иду!
И она проскользнула, как тень, сквозь запретную дверь раоли и взбежала по лестнице в башню.
Вастас спал, но проснулся, едва заскрипела дверь. Он глядел на нее, и в глазах его, золотых, словно у хищной птицы, удивление стало радостью, а надежда тоской.
— Брат мой! — сказала она, — мой господин! Торкас в беде, надо ехать!
Он покачал головой, и она мучительно сжала руки.
— Он в Ланнеране, Вастас!
И теперь лицо его было, как камень, и в глазах спокойный жестокий блеск.
— Тебе обязательно ехать?
— Да! Бог возвратился и хочет его забрать. Я не отдам! — сказала она, и Вастас кивнул угрюмо.
— Собирайся. Мы выедем на рассвете.
И опять мотало ее в закрытой повозке, и вокруг лежал черный, ненужный мир, но теперь в ней не было пустоты. Страх и горе — но рядом жила надежда. Страх и горе — и темная смутная радость, потому что я снова увижу его. Этот взгляд, где жгучая гордая тьма и угрюмая гордая сила. Эта горестная насмешка и безжалостная доброта…
— Что ты знаешь, Аэна? — спросил ее Вастас.
— Я видела сон, — сказала она. — Тот, кто ушел, смеясь, вернулся в гневе. Мне снился Торкас, — сказала она. — Он лежал окровавленный на земле, а бог стоял над ним, охраняя, и вся земля была залита кровью, и горы трупов гнили на ней. Мне снилось, — тихо сказала она, — как вышел из моря огонь, пожирая и землю, и небо. Но бог сражался с огнем, и огонь отступил. Тут Торкас позвал меня, и я пробудилась. Брат! — сказала она, — я въяве видела бога! Испуганная сном, я пошла в молельню. Огонь бушевал, он был словно факел в бурю, и в пламени я увидела бога. Он стоял у портика Верхнего Храма в обличье Торкаса, но это был
— Торкас — мой сын и наследник, — угрюмо ответил Вастас. — Я не отдам его даже богу!
И она подумала: если он жив. Если мой мальчик, мой Торкас еще не на черной дороге.
— Завтра я ухожу, — сказал Безымянному Ронф. Они сидели вдвоем в уголке темноватой харчевни, где было грязно и чадно, но зато не бывало чужих.
— Отведу караван до Горты, — говорил он неторопливо, — а там возьму еще пятерых и отправлюсь в Заннор — за обозом с солью.
— Нет, — сказал Безымянный. — Останься здесь.
— Я — человек служилый, должен выполнять, что велят.
— Ты должен служить Ланнерану, — ответил Он, — а его судьба решится теперь. И не только его, — сказал он угрюмо. — Может быть, внуки твоих внуков увидят свет, если все будет сделано так, как надо.
— Приказывай, господин, — просто ответил Ронф.
— Мне нужен человек по имени Ваннор. — Знаешь его?
— Я слышал о нем. Но, господин…
— Что?
— Он под покровом Предвечного, — сказал еле слышно Ронф, — а Предвечный мстителен и всемогущ.
— Всемогущ и мстителен? — Безымянный медленно усмехнулся, и так ужасна была улыбка, что Ронф против воли отвел глаза. — Или одно или другое, Ронф! Мстительность — это болячка слабых. Ты видел когда-нибудь звезды? — спросил он резко.
— Да, господин. Давно. Еще когда не женился.
— Их нельзя сосчитать, правда, Ронф? А каждый из этих огней такой же мир, как и наш, со своими людьми и своими богами. Если Предвечный творец всех этих миров, то что ему до человеческих дрязг? Почему он всемогущ лишь здесь, в Ланнеране?
— Я… я не знаю, — ответил Ронф боязливо.
— Чего ты дрожишь? — с усмешкой спросил Безымянный. — Разве болорцев уносит ночная смерть?
— Нет. Пока еще нет.
— Видишь, он не властен даже над вами. Толика мужества и капля здравого смысла — и он уже не сможет вас одолеть. Мне нужны болорцы, — сказал он Ронфу. — Пока сражаются боги, людям стоит заняться своей судьбой. Если кто-нибудь выступит против черных…
— Кто?
— Чернь или знать, или кто-нибудь со стороны. Иногда неплохо забыть о вражде. Честный враг надежней продажного друга. Ты меня понял?
— Да, господин. Мы выступим за него или просто не станем драться.
А к вечеру страх его одолел.
Ваннор не был подвержен страхам. Много раз он ходил по краю, по острому, гибельному острию, и случись ему оступиться, он как истинный ланнеранец рассмеялся бы смерти в лицо.
А сейчас он сидел у себя — в тайном логове, известном немногим, в крепком доме, набитом стражей, под защитой
И когда без стука открылась дверь, и закутанный встал на пороге, страх безмолвным криком взорвался в нем — и погас, как лампадка в бурю.
Вот и все. Пришел его час.
Он все равно потянулся к гонгу, но вошедший сказал равнодушно:
— Не трудись. Некого звать.
