Надо дойти до границы морона — до незримой черты, за которую они не пойдут. Надо сдерживать силу — отталкивать, но не убивать: смерть — это знак для Стражей Границы, они сразу узнают, где мы.
Они то дальше, то ближе: сила колышется, бьет из меня толчками, если я догорю раньше, чем выйду в степь…
И снова она. Вплетается. Входит все дальше, он ползут, но они отстали, и свободный, счастливый запах травы…
Радостный запах травы, она подо мной, она вокруг, и можно подняться из темноты и опустить усталые руки. Можно вспомнить об остальных — где они? недалеко. Они ждут, и я к ним иду, и каждый мой шаг труднее целого дня пути. Двое — как их зовут? — но она рядом с Фоилом, положила руку ему на шею, и опять она входит в меня, сплетает меня с собой…
И снова вперед. Жестокая голая степь и жестокое голое небо, и с этого неба свисает безжалостный зной. Здесь все безжалостно и беспощадно. Здесь все только смерть…
И Ортан опять отвечает мне прямо на мысль:
— Смерть далеко. Пока мы никого не убили, нам опасны лишь Стражи Границы.
— Ортан, а что значит «онои»?
Он быстро взглянул и опять смотрит вперед.
— Это мое имя на внутреннем языке.
— Оно что-нибудь означает?
— Да. Беспокойный. Тот, кого что-то тревожит.
Она засмеялась. Тихий, воркующий смех — оттуда, из глубины.
— А для меня у вас тоже есть прозвище?
Теперь и он улыбнулся. Его мимолетная, пролетающая улыбка как солнечный блик на гранитной скале.
— Фоил зовет тебя «Фоэрн» — Черная женщина. У этэи «черный» — похвала. Черная масть самая лучшая.
А Фоил нас слышит? подумала вдруг она, и странное ощущение: снаружи, но изнутри веселый ребяческий смех. И она улыбнулась тому, что уже не стыдится наготы своих мыслей. Мысли — самое сокровенное, что есть у тебя, твоя сила и твой позор, а я все равно не стыжусь.
— Это не так, — сказал Ортан. — Мы с Фоилом
— А разве я хочу? — спросила она себя. И честно призналась себе: — да, хочу. В первый раз в жизни хочу, чтоб кто-нибудь знал мои мысли!
Мы уже почти в середине Границы — и все еще живы. Я не обманываюсь: это не наша ловкость и даже не наша удача. Граница нас пропускает. Я не знаю почему: сейчас у меня нет ответов. Это неправильно, так не должно быть. Может быть, Общее все равно меня защищает?
Мне хочется в это верить. Я слишком люблю свой мир. Я не могу быть ему врагом. Я никому не мог бы стать врагом. Я могу любить, но не могу ненавидеть. Нельзя ненавидеть то, чего не можешь понять, и нельзя ненавидеть то, что тебе понятно…
Смутная, затаенная жизнь Границы. Смутная, затаенная, — но жизнь. Множество существований, бездумных и торопливых. Неторопливая, безличная тусклая мысль. Слабый трепет тревоги — но оно ушло. Ушло, не заметив или не пожелав заметить. Непонятно, но хорошо — я бы не сладил с элтом.
Фоил! Кажется, он встревожен. Только тревога, а не страх — это еще далеко. Так далеко, что кажется Фоилу неопасным.
Фоилу, но не мне! Гата! тусклые блики, чешуйки неясных картинок. Множество глаз, которые что-то видят. Шаг за шагом сквозь выцветший горизонт, сквозь серый, струящийся в зное простор. Змея. Быстрый торн, шевелящийся куст обманки, одинокий кан обнюхивает нору, стадо! Тучи пыли, мощные глаза вожака.
Все! Нам от них не уйти. Я достаточно знаю о гата. Даже самый мелкий самец в холке выше меня, и они чуют мысль, не хуже, чем Фоил, и немного думают — сообща. И когда они налетят всем стадом, неотвратимые, как обвал…
— Ортан! — окликает меня Элура. В ее глазах уверенность и тревога, и мысли ее испуганы и тверды. Особенное, единственное, только ее: бурлящий камень и скованный льдом огонь.
— Опасность? — спросила она деловито.
Она оглянулась: где там Норт и Илейна — и я уже знаю, что надо делать. Мне очень не хочется этого делать, но только это нас может спасти.
— Мне надо уйти, — говорю я ей. — Со мной пойдет Норт. Вы будете ждать нас здесь.
— Почему? — спросила она сурово. Сдвинула брови, в глазах угрюмый огонь; она ушла, укрылась за каменный щит, и опять она для меня закрыта.
— Оставаться опасней, — объясняю я ей, и это правда. — Будет очень страшно. Фоил может не выдержать страха. Ты должна его удержать.
— Он вернется сюда?
— Да, Элура. Я его позвал.
— Хорошо, — говорит она. — Мы будем ждать.
— Куда это они? — спросила Илейна.
Я догадалась, но промолчу. Я молча усаживаюсь на траву и молча киваю Илейне, чтоб села рядом.
Илейна уже не та. Хорошенький стройный мальчик с обветрившимся лицом, и каждый взгляд на нее — мучительное напоминание. Мой Эрд. Он был таким же юным и стройным…
— Элура, — тихо спрашивает Илейна. — Зачем мы ушли из Мира? Даже если мы не умрем… зачем мы одни?
— Мы не одни. Ортан ведет нас туда, где живут люди.
— Такие, как он? А если я не хочу с ними жить? — помолчала — и уже совсем спокойно: — Прости, Элура. Я знаю, что ты поклялась отцу. Но я не хочу!
Мягким, совсем материнским движением Элура прижала ее к себе.
— Да ведь и я не хочу! Просто это наш долг — продолжить род. А что, разве Норт тебе не нравится?
— А кому это интересно? Должна! А я его не люблю. Я никого не люблю! — сказала она с тоской. — Даже отца. Ведь я знаю: он… его уже, наверное… и ничего!
— Глупая! Это не сразу приходит… я-то знаю. Сначала только пусто… а потом уже боль…
— Элура! — горько сказала Илейна. — Я не хочу вот так, по приказу. Меня все время кому-нибудь обещали… вечная невеста! Я слышала, как женщины смеялись…
— Ну и что? А ко мне вот никто и не сватался — думаешь, это приятней? Глупости, Илейна! Никто тебя не неволит. Будем живы — сама решишь.
— Правда, Элура? — жадно спросила она. — Правда?
Зной окружает нас. Тусклый тяжелый зной, он течет, потрескивает, дымится. Мы не смеем сбросить тяжелые куртки, расстегнули — и паримся в них.
— Пить хочется, — сказала Илейна.
— Только глоток. Нам скоро бежать.
Она кивнула, послушно сделала лишь глоток и протянула обратно флягу.
— Элура, — спросила она, — а почему мне не страшно? Все такое чужое, жуткое… а мне не страшно. И только жизни боюсь, — сказала она. — Понимаешь? Вот дойдем — и будет, как… как должна.
— Ты мать совсем не помнишь?
— Нет. Мне было два года, когда она…
— Все наши матери умерли, — сказала Элура. — И мы с тобой тоже скоро умрем. Чего нам бояться жизни, раз она так коротка?
— А зачем такая жизнь? Из одних женских покое в другие… а потом только рожать и умереть в родах? Со мной никто не разговаривал, — сказала Илейна. — Только говорили, что делать. Должна! Я хотела убежать, — сказала она. — К тебе, в Обсервату. Я знала, что ты враждуешь с отцом. Думала: может быть, не выдашь.
