народа. «Было много несчастных, не переживших это ужасное время, когда они должны были отбивать у животных продовольственные отбросы»[1068]. В таком же положении, как Марсель, находились многие другие города. В 1812 году острота продовольственного кризиса смягчилась в связи с хорошими видами на урожай и жесткими мерами, принятыми правительством против скупщиков зерна и другого продовольствия. Все же нужда, особен-, но в городах, оставалась большой. Французская печать, находившаяся под строгим правительственным контролем, скрывала истинное положение. Но сведения о продовольственных бедствиях трудящегося населения Франции проникали в иностранную печать, в частности русскую. «Во многих провинциях [Франции] зажиточные люди обязались выдавать каждому неимущему человеку по фунту на день хлеба»[1069],— писали в русских газетах летом 1812 года. Еще ранее, до разрыва с Францией, в начале мая того же года сообщалось, что французским правительством «запрещено скупать в одни руки хлеб всякого рода зерном или мукою», что запрещено также продавать хлеб в иных местах, кроме рынков, в установленные дни и часы[1070].
Столкнувшись с острыми продовольственными затруднениями, правительство вынуждено было прибегнуть к чрезвычайным мерам. Летом 1811 года оно пошло на повторение мер якобинского Конвента: установление «максимума» — твердых цен на продукты питания. И Тибодо, многоопытный Тибодо в своих мемуарах прямо указывал, что правительство вернулось к продовольственной политике якобинцев 1793 года[1071]. Твердые цены на продукты питания, реквизиции, вмешательство государства в экономическую сферу — эти чрезвычайные меры были порождены остротой экономического кризиса.
Но не только экономическое состояние Франции и вассальных государств внушало опасения императору. Плохо шли дела в Испании. Наполеон, верный своим династическим предрассудкам, назначил брата Жозефа генералом, главнокомандующим вооруженными силами, действовавшими на Пиренейском полуострове[1072]. Ему приходилось держать больше двухсот тридцати тысяч войск в Испании, чтобы создавать подобие нормального функционирования государственного организма. На самом деле в Испании продолжалась народная война, и лучшие наполеоновские маршалы не могли ее подавить. Сульт потерпел поражение под Кадиксом, Сюше испытал неудачу под Арагоном, прославленный Массена потерпел неудачу под Фуенте д'Оноро[1073] .
Император был взбешен. Он выразил свое недовольство Массена и отстранил его от руководства военными делами. Знаменитый полководец оказался в опале. Конечно, эти меры, как и жестокие репрессии против испанского населения, как и выговоры, нотации, которые он читал своему брату — испанскому королю, были бесполезны. Подчинить Испанию было невозможно: весь испанский народ сражался за независимость и свободу; война не прекращалась ни на день.
В Германии дело не дошло еще до взрыва, но он назревал. Король Вестфальский — младший брат Наполеона Жером предупреждал, что если возникнет война, то «все области между Рейном и Одером станут очагом всеобъемлющего восстания». Генерал Рапп говорил, что «при первой военной неудаче от Рейна до Сибири все поднимутся против нас»[1074]. В Италии, которая частью стала французской провинцией, частью вассальным королевством, приходилось увеличивать гарнизоны для того, чтобы держать в повиновении страну: там уже началась освободительная партизанская война. В ноябре 1811 года Наполеон предписывал пасынку — вице-королю Евгению Богарне формировать нодвижные колонны из итальянцев и французов, придать им кавалерийские отряды, поставить во главе генерала и их усилиями покончить с бандитизмом в окрестностях Рима[1075]. Но что представлял собой этот бандитизм? То было антифранцузское партизанское движение итальянских крестьян, итальянских патриотов, поднявшихся на освобождение родины от иноземных угнетателей. Такие же приказы о создании военных формирований для борьбы с бандитизмом были даны генералу Миоллису в Риме и великой герцогине Тосканской Элизе.
Принятые меры не дали ожидаемых результатов, и в апреле 1812 года Наполеон дал новое распоряжение принцу Евгению. Он требовал от него покончить с бандитами, гнездящимися в горах Венецианской области[1076].
Не лучшим было положение в других вассальных государствах. На протяжении ряда лет нарастал конфликт между Наполеоном и его младшим братом Луи, королем Голландии. Из всех братьев Наполеона Луи был ему ближе других. Но Луи, став королем Голландии, удостоверился, что политика французского императора идет во вред народу, монархом которого он стал. Упрямый и своенравный, Луи не захотел покорно следовать предписаниям старшего брата. Конфликт обострился; он закончился тем, что в 1810 году Луи отрекся от престола в пользу своего сына. Наполеон не пожелал выполнить волю брата, он просто присоединил Голландию к французскому государству[1077]. Но дела в Голландии не внушали доверия императору, и в приказе генералу Молитору он обязывал следить за поддержанием порядка в этой части Французской империи.
Императорские орлы по-прежнему парили над Парижем, над огромной Французской империей, над вассальными государствами Европы. От Мадрида до Варшавы, от Гамбурга до Неаполя слово императора звучало беспрекословным приказом.
Но во всей Европе — в Германии, Италии, Испании, Голландии, Бельгии, в самой Франции был слышен подземный гул. То подспудно накапливались силы народного гнева.
Наполеон не хотел отдавать себе отчет в истинном значении всех этих тревожных симптомов. Их действительный смысл он постиг много позже — в часы раздумий сурового уединения на острове Святой Елены. Тогда же, в 1810–1811 годах, когда его слава и власть внешне казались безграничными, он был как бы ослеплен своим всемогуществом Он видел перед собой лишь склоненные головы; никто уже не смел ему перечить, никто не решался вступать с ним в спор. Он и сам разучился спрашивать, выслушивать чужие мнения; жестким, требовательным голосом он лишь отдавал короткие приказания.
Иногда наступали минуты прозрения, и тогда он остро ощущал леденящий страх, который он распространял повсюду вокруг себя, и холод собственного одиночества. «И внутри страны, и вне ее я царствую лишь благодаря внушаемому всем страху», — говорил он. В другой раз, охваченный дурными предчувствиями, он признавался горестно Моллиену: «Когда настанет час опасности, меня все покинут». И как только заканчивался день с его всепоглощающими заботами и наступала ночь и тишина, тревожные вопросы обступали со всех сторон, Наполеон не находил на них ответа. Сон бежал от него в долгие ночные часы; он ходил из угла в угол своей огромной комнаты и снова возвращался к тем же терзавшим его вопросам, и снова не мог найти решений, предотвращавших неясную, смутно ощутимую опасность.
***
По-видимому, с 1811 года, может быть с конца 1810 года, возникла мысль о войне с Россией. Во всяком случае в феврале 1811 года в Петербурге при дворе уже сложилось мнение о вероятности и даже близости войны[1078]. Эта мысль еще не имела отчетливого завершения, и ее трудно было освоить даже самому Наполеону. Едва лишь возникнув, она наталкивалась на само собой разумеющийся вопрос: зачем, для чего, кому нужна война против России? В самом деле, как мог политик, провозгласивший, что единственным союзником Франции может быть Россия, начинать против нее войну? Ради чего? Почему?
Когда в 1811 году возникли слухи о возможности войны против России, они вызвали всеобщее, приглушенное, конечно, негодование: зачем, кому нужна эта война?[1079]
Сам Наполеон в период подготовки к войне порой понимал ненужность ее, а может быть даже гибельность. 1 июля 1810 года он говорил Коленкуру: «Я не хочу завершения своей судьбы в песках пустыни России». Он не раз напоминал, что помнит о судьбе Карла XII шведского, что он не хочет новой Полтавы. Паскье утверждал: «Он сознавал опасности, навстречу которым шел» [1080]. То было верное наблюдение, и многое его подтверждает. Но он старался заглушить тревожные мысли и в спорах с Коленкуром убедить не только своего собеседника, но и самого себя[1081].
Анализируя политику Наполеона 1811–1812 годов, нельзя не видеть глубокие колебания, которые он испытывал. 16 июня 1811 года он говорил: «Надеюсь, что мир на континенте не будет нарушен»[1082]. Он уверял Коленкура, что не хочет войны. В том же 1811 году он
