обессиленный от усталости, боли и волнения. Черепа, стоящие в нишах, встретили его своими зловещими улыбками — в это мгновение они показались ему радостными лицами старых друзей.
Он добрался до маленькой дверцы служебного выхода, ведущей в прачечную, а оттуда — в сад. Привел себя в порядок, насколько смог, и двинулся, прихрамывая, в сторону гостиницы. Была уже глубокая ночь, и улицы городка совершенно опустели. Филипп шел быстро, превозмогая боль, с нетерпением ожидая, когда попадет в свою комнату, примет ванну и упадет на кровать.
Но этот бесконечный день еще не завершился: за спиной послышались шаги, они замирали каждый раз, как он останавливался, чтобы оглянуться. Через некоторое время у входа в переулок, едва освещенный газовыми фонарями, дорогу спереди и сзади перегородили материализовавшиеся тени.
— Положи на землю рюкзак и уходи. Тебе ничего не будет, — произнес чей-то голос.
Этот голос! Филипп прижался к стене и закричал:
— На помощь, на помощь!
Но ни одно из окон, выходивших в переулок, не открылось, и никто не явился спасти его. Он пропал. Незнакомец спасся, раньше него добрался до выхода, а теперь пытался забрать то, ради чего он потратил столько труда, навсегда отнять у него единственную ниточку, ведущую по следам исчезнувшего отца, а может, лишить и жизни. Но кто этот человек? Он сжал руками кирку, решив сражаться из последних сил, какие у него только остались.
Тени по очереди вышли на открытое пространство, в светлое пятно, которое отбрасывал на мостовую фонарь: четверо громил с ножами в руках. Однако говоривший неподвижно стоял в начале переулка, прячась в темноте.
Нападавшие приблизились, один из них шагнул вперед, угрожая ножом, другой протянул руку к рюкзаку, висевшему на правом плече Гаррета. Филипп пнул громилу ногой, вскрикнул от боли, но успел увернуться от ножа, которым второй бандит пытался ранить его в левую руку. Он вращал киркой, отгоняя нападающих, но понимал, что все напрасно, и он проклял свою непредусмотрительность. Если бы он заранее вынул из фотоаппарата пленку, возможно, ему удалось бы сбежать, оставив им рюкзак, но теперь уже поздно о чем-либо сожалеть. Четверо мужчин находились в шаге от него, и лезвия их ножей готовились пробить его слабую оборону, как вдруг в темноте арочного проема за его спиной возникла фигура в черном одеянии и раздался гулкий, глубокий голос с характерным музыкальным выговором:
—
Из-под плаща взметнулись две надежные руки: в одной была кривая турецкая сабля, в другой — ятаган. Одному из нападавших достался удар сразу с двух сторон, и он упал на землю, рыча и держась за обе щеки, рассеченные от виска до челюсти, у второго были перерезаны коленные сухожилия, прежде чем он успел пошевелиться, и бандит рухнул на мостовую, корчась от боли. Остальные двое сбежали. Храбрый воин убрал оружие в ножны и склонил голову, по очереди коснувшись правой рукой груди, рта и лба.
Филипп так и стоял, прислонившись к стене, с киркой в руке, оцепенев от изумления.
— Это безумие, эль-сиди,[9] тебя бы зарезали, как козленка, и твой отец никогда бы мне этого не простил, — произнес человек, открывая лицо. — К счастью, я решил охранять тебя во время твоих ночных передвижений, самых опасных.
Филипп посмотрел на квадратные челюсти, прямой нос, большие глаза, очень черные и блестящие.
— Эль-Кассем! Боже мой, не могу поверить.
— Лучше нам убраться отсюда, — сказал арабский воин. — Этот город опаснее, чем Медина в Танжере.
— Ты сказал «твой отец»? Значит, он действительно жив?
— Если Аллах сохранил его до сего дня, то да.
— Но где он сейчас? — Филипп торопливо шагал по улице, время от времени оглядываясь по сторонам.
— Не знаю. Он наверняка проделал долгий путь с тех пор, как мы расстались, и нужно его отыскать. Следуй за мной. Ты больше не можешь оставаться в своем сарае. Друг уже перенес твои вещи и ждет у себя дома.
Небо на востоке начинало светлеть, когда они добрались до старого дома с облупленными стенами, вошли в ворота и очутились в большом дворе, через который тянулись веревки с сушившимся на них бельем.
— Сюда, — позвал эль-Кассем, с завидной ловкостью пробираясь между этими препятствиями. Они дошли до лестницы и начали подниматься.
— Странные люди, эти неапо… — произнес эль-Кассем, причем дыхание его оставалось по-прежнему ровным.
— Неаполитанцы, — закончил Филипп, задыхаясь от быстрой ходьбы.
— Да. Разве можно выиграть сражение со столь маленькими ятаганами? В нашем оазисе такими играют дети.
— Мы здесь не в пустыне, эль-Кассем, и меня удивляет, как ты отправился в путешествие в подобной одежде, не привлекая к себе внимания. И это в стране, где все суют свой нос в чужие дела.
— О, это было нетрудно, — ответил эль-Кассем. — Если распустить завязки куфии, расправить ее на груди и идти с низко опущенной головой, то становишься похож на одну из ваших вдов.
Они остановились на лестничной площадке третьего этажа, и Филипп прислонился к стене, переводя дух.
— Чтобы выйти на след своего отца, ты должен укрепить мышцы, — сказал эль-Кассем. — Если три лестничных пролета приводят тебя в такое состояние…
Филипп не счел нужным отвечать: он знал эль-Кассема с тех пор, как мальчиком ездил вместе с отцом в Орано, прежде чем тот отправился в одну из своих многочисленных экспедиций в пустыню. Эль-Кассем был его проводником и телохранителем, связанным с ним узами верности, на какую способны только жители пустыни. Он был невероятно вынослив, мог несколько дней подряд ехать верхом, не проявляя признаков усталости, спать урывками, по нескольку минут, прямо в седле; он с исключительной ловкостью обращался с любым оружием и терпел любые лишения — жару и холод, голод и жажду.
Эль-Кассем постучал в дверь, и с той стороны послышалось медлительное шарканье, потом старческий голос спросил:
— Кто там?
— Это мы, — ответил воин на ломаном французском.
Дверь отворилась, и на пороге появился старик в дырявом халате, но с аккуратно причесанными седыми волосами. Филипп узнал его и распахнул объятия:
— Лино!
Старик минуту разглядывал его, потом окликнул:
— Это вы, синьорино Филипп? О Пресвятая Дева, это действительно вы! Входите, входите же! Но что у вас за вид? Что с вами случилось?
— Мой добрый старый друг, — проговорил Филипп, сжимая его в объятиях.
Старик вытер глаза рукавом халата, потом провел их внутрь, усадил и пошел варить кофе. Эль-Кассем расположился на ковре, скрестив ноги, Филипп же устроился в старом кресле с потертой обивкой. Все в этой маленькой квартирке казалось старым и ветхим, и Филипп растрогался, вспомнив о кратком периоде своей юности, проведенном в Неаполе, в прекрасном доме на улице Караччоло, с потрясающим видом на Везувий и залив. В те времена Наталино Сантини был их мажордомом и шофером отца. Он сопровождал его в книжные лавки на улицу Данте, где тот искал редкие книги и древние манускрипты, которые в городе непросто было найти. Для этого человека не существовало незнакомых переулков в испанском квартале. Когда они уехали из Неаполя, Лино нашел себе другую работу и жил весьма обеспеченно.
Кофейник забулькал, и Лино, выключив конфорку, разлил кофе по чашкам.
— Мне жаль, синьюри,[10] — сказал он, — что приходится принимать вас в столь неприглядной обстановке, но, к несчастью, пришлось потратить все свои скромные сбережения на лечение моей бедной жены, заболевшей редкой болезнью. — Он покачал головой. — Я потерял и ее, и все свои деньги, и теперь, в таком возрасте, никому не нужен. Кое-как перебиваюсь, выполняя простую работу… Да, хорошие времена прошли, синьюри.
