твердым.
Гарнизон выстроился на плацдарме, чтобы генерал мог устроить им смотр, после того как ему покажут его апартаменты.
Филиппу Гаррету и эль-Кассему понадобилось почти две недели, чтобы добраться до Лимассола — из-за погодных условий, испортившихся вскоре после того, как они покинули Мессинский пролив. Корабль вынужден был сделать остановку в Патрах, а потом еще одну в Пирее — едва выйдя в открытое море. В Сароническом заливе волны бились об утесы Аттики, и Филипп был доволен, что капитан отказался от идеи продолжить плавание. Эль-Кассем едва выдерживал морскую болезнь.
Филипп воспользовался остановкой, чтобы осмотреть окрестности, и вместе со своим товарищем совершил конную поездку на гору Киферон. С вершины им открылась картина необыкновенной красоты, а грозовые тучи, пробегавшие над эллинским пейзажем, над землей, зеленой от дождя и скалами, блестящими, словно железо, делали ее еще более впечатляющей. Ему казалось, будто целое столетие протекло с тех пор, как полковник Жобер назначил ему встречу в кафе «Жюно» на рю Тронше.
Когда ветер усилился, угрожая бурей, они укрылись в таверне и сели в углу этого маленького заведения, где оказались единственными посетителями. Филипп заказал узо, [14] весьма похожую на его любимый «Перно»,[15] и чашку турецкого кофе для своего спутника. Хозяин, обслужив, не спускал с них глаз все то время, пока они пережидали дождь. Ему никогда прежде не доводилось встречать столь странную пару.
— Что привело к их соперничеству? — спросил Филипп. — Что толкнуло на дуэль?
— Не знаю, была ли это собственно дуэль, — ответил эль-Кассем. Филиппу показалось, будто воин- араб о чем-то умалчивает. — В ту пору твой отец доверял Сельзнику, — продолжил тот через какое-то время. — Он думал, что командование легиона просило Сельзника оказывать ему помощь и поддержку. Однажды Десмонд обнаружил вход в подземелье в оазисе Сива, что-то вроде лабиринта, где было довольно легко заблудиться. Я так и не понял, что он искал внизу. Там не было ни золота, ни других сокровищ — думаю, его завораживали камни с изображениями демонов и надписями, прочитать которые мог, возможно, лишь он один.
Десмонд был счастлив своим открытием. До такой степени, что послал меня на побережье отправить телеграмму его жене. Твоей матери. Он хотел, чтобы она присоединилась к нему.
— Я помню, — сказал Филипп. — Ты и представить себе не можешь, как я страдал, что отец позвал к себе не меня. Но я знал его: если он так поступил, значит, я ему не нужен… Я что угодно отдал бы, лишь бы присоединиться к нему в пустыне… Что угодно.
— Твоя мать была очень красива, — продолжил свой рассказ эль-Кассем, и зрачки его блеснули в полумраке таверны странным светом. — Сельзник положил на нее глаз.
Это выражение было знакомо Филиппу — точно так в Библии описывается взгляд Давида, устремленный на нагое тело Вирсавии.
— Это и была причина, — понял Филипп. Эль-Кассем опустил голову. — Скажи мне правду, пожалуйста, я хочу знать.
Эль-Кассем отвернулся к окну и стал рассматривать стекла, испещренные дождевыми струями.
— Однажды мы с твоим отцом вернулись в лагерь, — снова заговорил он, — неожиданно, и он увидел их рядом. Твоя мать стояла, прислонившись к стволу пальмы, а он был очень близко от нее. Твоему отцу показалось, что они обменялись взглядом… ты понимаешь, что я имею ввиду?
— Да, — кивнул Филипп, — продолжай.
Но голос его прервался от волнения.
— Твой отец был поражен этим зрелищем, тем, что, как он считал, увидел в их глазах.
— Считал?
— Да. Подобное впечатление создалось у него только от сознания, что он слишком часто и слишком надолго оставлял ее одну. Я знаю твоего отца. Знаю кошмары, обитающие в его разуме днем и ночью. Назавтра он поручил мне отправить ее обратно. Я собрал отряд из своих людей, взял к ней в услужение двух женщин, и мы двинулись на побережье. Она не говорила на моем языке, я не говорил на ее. Это было путешествие бесконечного молчания, но я все понимал и каждый раз, замечая на себе ее растерянный взгляд, чувствовал, как на мое сердце ложится вся тяжесть ее отчаяния.
По возвращении я много раз пытался убедить его, что он ошибается, но Десмонд никогда не слушал голос разума. Он также не захотел удалять от себя Сельзника. Был слишком горд, чтобы признать в нем своего соперника.
Однажды твой отец и Сельзник отправились в новый поход в подземелье, а я остался охранять снаружи.
Обратно вышел только твой отец, раненый, в лохмотьях, истекающий потом, с красными глазами. В руках у него был один из тех камней. Он прижимал его к груди, словно драгоценнейшее сокровище. В другой руке был окровавленный клинок невиданной формы из неизвестного металла.
«Что случилось? — спросил я. — Где Сельзник?»
«Сельзник мертв», — ответил он.
Я подумал, что произошел несчастный случай, обвал.
«Я убил его, — сказал твой отец. — Он пытался отнять у меня это и похоронить в подземелье. Но я нашел оружие…» — Он уронил на землю клинок, который держал в руке.
Но Сельзник не умер, и рана, полученная им, никогда не заживающая, с каждым днем делает его все более свирепым. Никто из нас не может быть спокоен, пока мы не найдем его и не убьем.
Филипп подумал о матери. Отец вернулся, сначала в Рим, потом в Неаполь, и даже не навестил ее до тех пор, пока она не заболела. До тех пор, пока болезнь не унесла ее.
Он закрыл лицо руками.
Падре Хоган поднимался по лестнице Ватиканской обсерватории со смешанным чувством любопытства и глубочайшего беспокойства, ведь падре Бони позвал его впервые после того, как получил перевод «Таблиц Амона». Войдя, он увидел его со спины, тот сидел за рабочим столом.
— Садитесь, Хоган, — сказал Бони не оборачиваясь. — Нам потребуется много времени.
На улице римские колокола звонили вечерний «Ангелус».
Падре Бони встал и, по-прежнему не глядя на Хогана, подошел к окну, из которого открывался вид на купол Микеланджело.
— Я закончил читать «Таблицы Амона», — обернулся он, и падре Хоган с трудом сдержал возглас удивления. Глаза падре Бони запали, весь его вид выдавал сильное внутреннее страдание.
Падре Хоган хотел было зажечь свет, но старик остановил его:
— Не надо, не включайте… еще не стемнело. Послушайте, Хоган, — продолжил он, — в этом тексте содержится ужасная история. Я подумал бы, что все это вымысел, если бы не неопровержимое доказательство, а именно тот радиосигнал, продолжающий до нас доходить и в последнее время трансформировавшийся в иную, более сложную последовательность. Вы сейчас спрашиваете себя, почему я не отдаю вам эту книгу, чтобы вы сами могли с ней ознакомиться. Дело в том, что ее прочтение — процесс трудный, долгий и сложный, в том числе из-за ужасного почерка падре Антонелли и из-за большого количества сокращений и палеографических символов, использованных им… Вы же, если намерены меня слушаться, должны отправляться в путь как можно скорее, потому что времени больше нет. Так вот, этой самой ночью я расскажу вам, что содержится в тексте… если, конечно, вы мне доверяете.
— Можете начинать, если готовы, — ответил падре Хоган, — я слушаю вас.
— «Таблицы Амона», — заговорил падре Бони, — это что-то вроде Священной Книги, своего рода черная Библия, составленная многими людьми в разные эпохи на очень древнем языке, не похожем ни на один из известных нам. Падре Антонелли в своих записях приводит его фонетическую транскрипцию и подстрочный перевод. Я не филолог, так что не могу дать вам более исчерпывающей информации, но в заметках моего предшественника то тут, то там, особенно в наиболее поздних фрагментах, прослеживаются следы эфиопского, а также хамитских языков, что наводит на мысль о своего рода очень древнем египетском наречии. Другими словами, самые последние фрагменты этого текста относятся к эпохе гораздо более далекого прошлого, нежели старейшие из известных нам культур.
